Разделительная полоса - Кир Неизвестный
— Но ты не дал ничего! Ты у неё все отнял! И даже жизнь!
— Нет, жизнь я не отнимал, это трагическое стечение обстоятельств, а насчет всего остального — напротив, позволю себе с тобой не согласиться. Давай представим, что я сделаю слово в слово то, чего хочет Света. Хотя нет, не так — чего хочет человек. Одно желание, второе, третье, а после будет как у той старухи с разбитым корытом. Все-таки прав был классик в своей фантазии. Но то классик, а я прагматик, мне не до фантазий. Света пожелала, и я исполнил все в лучшем виде, и мои исполнения имеют конечный и законченный вид. После меня не надо ничего доделывать, исправлять и главное — у желающего не остается неприятного осадка.
— А как насчет жеста доброй воли? Даже больше для себя сделай, чем для людей, чтобы совсем не скотиной быть?
— О чем это ты?
— Верни её к жизни!
— Извини, Игорь, но это не в моих силах.
— Я хочу тебя спросить о желаниях, — после некоторого раздумья сказал Игорь.
— Давай.
— Получается, что попроси я чего-то материального, скажем, автомобиль или квартиру, тоже не получу этого? Ты дашь вместо машины телегу, а вместо квартиры сарай и еще сделаешь так, чтобы я был доволен?
— Нет. Желающий получает ровно то, что хочет. Вот, например: кто-то хочет богатство, очень хочет, просто страстно желает, но беда для него, что всю свою жизнь он прожил далеко не в достатке. Он просто не знает, как выглядит богатство, поэтому, загадывая миллион долларов, он не рассчитывает их получить. Максимум, о чем он думает, что действительно желает в глубине души, это то, чтобы быть хоть немного богаче своих друзей и знакомых, чтобы хватало денег на очередной «ширпотреб», что свойственно улице, где он живет, его городу, в крайнем случае, области. И еще хуже — он не знает, как этим распорядиться, и поэтому спускает своё желание на все подряд, а не на то, что действительно нужно. От этого все надрывы и стрессы у выигравших миллионы. Я же просто ограничиваю его желание его возможностями. Хотя в твоем случае будет по-другому.
— Ну и сука же ты.
— Ну, хорошо, я рад, что ты уловил общую идею, поэтому предлагаю переходить к следующему блюду.
Он поднял нержавеющую крышку-купол над подносом и прокомментировал:
— У, интересно, и кто же это тут у нас? — Он задумчиво почесал подбородок. — А это же Олег! Ну чего же ты, — почему-то радостно позвал Гошу он к себе, — иди сюда, тебе будет интересно!
ОЛЕГ
Политый асфальт шлепал и шуршал о покрышки проезжающих мимо машин. Автомобили были умыты и хромом улыбались, пуская солнечные зайчики самому лучшему утру, которое когда-либо было. Олег был счастлив и тоже улыбался в ответ зубами и брекетами бамперам и дискам, лощеным полированным бокам. Он зашел в цветочный ларек и выбрал самый дорогой букет роз, чем осчастливил невыспавшуюся продавщицу, заставив её глупо, по-детски улыбаться ему в ответ. А потом взял два билета на дневной сеанс, судя по афише, по-достоевски скучного фильма, победителя Каннского кинофестиваля, на последний ряд. Оправил одежду, улыбнулся своему черно-белому тонированному отражению в стекле кинозала и пошел за той, ради которой все это устраивал. За Светой.
Обычная пятиэтажка, окруженная двором и дорогой, несколько деревьев со стволами, в рост покрашенных известью, зеленый заборчик, который, при желании можно перешагнуть, и, конечно, маслом покрашенные лавочки — насесты взъерошенных старух, вечных стражей вседомовой морали. Так было обычно, так было всегда и почти ничто не менялось из-за времен года, погоды и времени суток. Но не сегодня, не сейчас. Проходя мимо старых пальто, нафталиновых головных платков, соскребающих плоть с костей взглядов, обнажающие тайные умыслы носителя, он поздоровался, блеснув серебряным ртом:
— Здрасте.
— Здравствуй, здравствуй, мил человек. А Светка уже ждет тебя, — заскрипел насест ртами. — Ага, чуть ни свет ни заря, а уже колтуны накрутила, ходила в парикмахерскую на углу, к Любке. А Любка-то потом и говорит, что это она на свидание собралась. Ага, вон у неё какой статный жених-то, не чета твоему Кузьмичу. А что Кузьмич то, не помер еще старый хрыч? Да он еще Любку твою переживет, вона как каждый день закладывает и махру без остановки цедит.
Он не стал дальше слушать, прошел в дохнувший в лицо прохладой и запахом подвала подъезд и поднялся к Свете: третий этаж, тридцать шестая квартира. Подъезд по мере того, как он поднимался наверх, потрескивал, в углах лестничных маршей просачивался электрическими искрами, по воздуху передавая киловатты Олегу, ероша волосы на голове и натягивая нервы, словно бычьи жилы колесо онагра. Он постучал, но рука сорвалась в барабанную дробь, выдав «на-гора» партию ударных. Сердце, повинуясь силе напряжения, поднялось к глотке, закупорив собой трахею, перекрывая кислород. И билось, билось, пробивая грудь, горло, виски, накачивая кровь в каждый капилляр промышленным насосом.
Она открыла дверь, подсвеченная весенним солнцем, в платье полупрозрачном с волнующим, восхитительным содержимым, и она ему улыбалась. Протянул ей руку, она дотронулась кончиками пальцев, и он почувствовал, как пронзило электрическим током, как отняло способность здраво мыслить и внятно говорить.
— Пошли, — она перекинула легкую сумку через плечо, закрыла дверь волшебного мира и потянула вниз, по лестнице, навстречу новому миру, наполненного жизнью и вечной весной. Они прошли мимо двора, деревьев, забора, коллективного разума на лавочках, но видели только небо, только солнце, дышали только кислородом. Сегодня действительно был другой день.
Кинотеатр встретил их тонированным отражением утра, а потом впустил в зазеркалье, отсекая реальность урбанизма от мира муз, созидания и креатива. В полутемном помещении орбитами солнечных систем выделялись островки света, затягивая случайных и неслучайных «потребителей прекрасного» пройти дальше, утонуть в недрах идей из керамокамня, клееного дерева и экокожи. И они не сопротивлялись, плыли навстречу темному залу, креслам с подстаканниками в подлокотниках и улыбающиеся администраторше, в пионерском красном галстуке.
Начался фильм. Он рассказывал историями-страницами о тяжелой жизни в какой-то глубинке, о неустроенности и плохих дорогах, безработице и весенней распутице, превратившей и без того безрадостную картину, на фоне черно-серых
