Валидуда Анатольевич - Время Обречённых
– А коли уши отпадать станут? Вот как вдарит мороз как в том годе!
– Тогда, конечно, найду себе папаху… у "товарищей" их ещё много…
– Сегодня на заставе, – вдруг резко перевела она разговор, – я видала вашего корниловца в тельняшке под шинелью.
Подпоручик вопросительно приподнял бровь, но через мгновение дёрнул плечом и ответил:
– Он из морского батальона черноморцев. Они почти все тут под Курском костями легли… Кто остался – к нам в дивизию влились… Что-то ещё спросить желаете?
– Нет-нет! – Люба замотала головой и тут же приняв решение разместить, наконец, постояльца, сказала:
– Вот что, Григорий, – она встала и поманила рукой, успевшего уже вскочить офицера, – идёмте, я вам вашу комнату покажу. Здесь у меня до ваших семья жила. Недолго – всего месяц. А как Врангель к Курску подошёл, они съехали…
– Краснюки?
– Я не знаю, честно. Платить они не платили, но хоть жить веселей стало после смерти матушки.
– А отчего не платили?
– Их на уплотнение мне поселили.
– У вас ещё есть родные?
– Есть… Наверное, есть. Я старших сестёр с семнадцатого не видела, как замуж оне вышли и уехали, так и не видала…
Квартира была чистой, с паровым отоплением, сейчас, правда, оно года два как не работало. Все комнаты согревались кустарной чугунной печкой, прозванной в народе "буржуйкой". У печки имелся тощий запасец дровишек – несколько сухих уже порубленных поленьев и спинка стула.
– Вы уж простите, Гришенька, но постельного белья у меня для вас нет. Пришлось всё приданное менять на прокорм.
– Это ничего. Я уж как-нибудь по-солдатски сподоблюсь. Кулак под голову да шинелькой укроюсь…
– Ну и слава Богу, а я уж боялась…
Он улыбнулся и затворил за хозяйкой дверь. Люба пошла почивать, наелась вдосталь впервые за долгое время и ослабленный организм совершенно разморило. Подпоручику понравилась её квартира. Хоть и пустая почти, но чистая. Без клопов и, главное, без вшей, которых он с трудом вывел в городской бане, прокипятив бельё и обмундирование. Что хозяйка настоящая чистюля видно было сразу, даже собравшись уезжать, успела полы помыть и окна.
Вечером, когда Люба проснулась и зашла на кухню, она аж присела от неожиданности. Подпоручик откуда-то успел притащить самовар, чайный сервиз, чугунок и продукты: куль муки, мёрзлый картофель, пару голов хлеба, двухфунтовую банку сахару и несколько морковин. Даже медная толокуша была, правда, с рассохшейся деревянной ручкой и зеленоватыми пятнами патины. Но ничего! Почистить медь – и можно смело взбивать картошку. Любе казалось, что она сто лет, наверное, не ела пюре. Как потом обнаружилось, дров он тоже принёс, несколько связанных пучков толстых сухих веток и вязанку колотых чурок. Где всё это богатство он достал, девушка расспрашивать постеснялась. Но если бы спросила, то, пожалуй, не удивилась бы ответу, что всё это было выдано в комендатуре, куда поступала часть добра после реквизиций – на нужды расквартированных в городе офицеров.
А после ужина, когда запаривался чай, постоялец спросил:
– Любочка, а зачем вы в Харьков хотели ехать?
– Слышала на рынке, что там швеи нужны…
– Так вы шить умеете? – оживился подпоручик.
– Умею, – не поняла она его интереса.
– Тогда как же вы про Харьков знаете, а про здешнее швейное общество не слышали?
– Какое такое общество?
– Эх, вы даёте, в самом-то деле… Позавчера открыли у вас тут в Курске. Где точно не знаю, но узнать могу. Так почему бы вам?… – он многозначительно вздёрнул подбородок, отчего его усики смешно встопорщились. – Жалование там, как я слышал, недурное: мука и керосин. Сейчас армия остро нуждается в обмундировании. В нашем русском. Это ведь не дело, что приходится с пленных или убитых новенькие штаны или кители снимать. А в английском у нас ходят от безвыходности…
– Погодите, Гриша, – Люба перевела дух, – я же там была в этом вашем "обществе". Это которое на Прилужной? Но туда принимают портних… или офицерских жён, что вслед за вами домой возвращаются…
– Да? – удивился подпоручик. – Об этом мне не говорили. Вы самоучка?
Она грустно улыбнулась.
– Меня матушка научила… Кроить умею, шить на "Зингере", у нас она была, её папенька в восьмом годе купил… Но мне отказали.
– Плохо… Хотя… – его лицо сейчас стало таким, будто внезапно попал из знойной пустыни под струю ледяной воды. И загадочно глядя на неё, офицер улыбнулся, в глазах его затрепетал весёлый огонёк. – Хотя, погодите паниковать! Я на вас женюсь и вы совершенно законно сможете требовать там службу.
– Как так "женюсь"? – у Любы аж глаза округлились от его слов.
– Да вот так – запросто!
– Но… Но я же вас не знаю совсем. Это же не игра…
– Правильно, Любочка, это не игра. Это жизнь. Вы мне нравитесь и скажу более того: вы красивая барышня. Так что ж ещё надобно?
Любу взяла оторопь от такого напора, она вздохнула и робко спросила:
– А как же… как же моё согласие?
– Так соглашайтесь же! – он пожал плечами, мол, пустяки какие и, продолжая идти напролом, добавил: – Я понимаю, что совершенно незнаком вам… И упаси Боже, вам подумать, что я вас домогаюсь. Даю слово, я вас не трону и пальцем, не из того я теста замешан… Если только сами не пожелаете.
– Но… как вы всё это быстро…
– Я как тот Онегин у Пушкина… тьфу ты! Простите благодушно, у Вяземского: "и жить торопится, и чувствовать спешит".
– А разве это не ирония? Я читала в гимназии… "По жизни так скользит горячность молодая…"
– Уж какая тут ирония… – грустно заметил подпоручик. – Увы, времени за вами ухаживать не имею. Я в Курск на несколько дней прибыл, потом обратно на фронт. А там уже как военное счастье обернётся.
– Я… я подумаю, – Люба пребывала в смятении и откровенно призналась себе, что растеряна. – Вы мне нравитесь, Гриша, но это всё так наскоро, что…
– Подумайте, – он улыбнулся и накрыл её ладонь своею, девушка руку не одёрнула. – А завтра я займусь поисками попа. Я слышал, есть тут ещё не дострелянные.
Сбитая с толку Люба импульсивно встала со словами:
– Я… я пойду умоюсь. Что-то жарко мне…
Москва, 18 марта 1938 г.
Москва встретила моросящим дождём.
Держа в одной руке коричневый кожаный чемодан, да придерживая при ходьбе наградную Георгиевскую саблю, генерал-лейтенант Авестьянов шёл по многолюдному перрону Казанского вокзала. Шёл не спеша. Спешить ему было некуда, время терпело. Однако он прямиком направился к таксомоторной стоянке, где уже во всю шустрили прибывшие последним поездом пассажиры, не пожелавшие пользоваться услугами трамваев и автобусов.
Таксисты, поголовно одетые по своей моде в короткие кожанки, не торопясь разбирали клиентов. Рижские "Русо-Балты", американские "Форды", луганские "Новороссии", нижегородские "Волги", итальянские "Фиаты", самарские "Самары", екатеринославские "Морозовцы" и с полдесятка других марок всех цветов и разных моделей стояли аккуратными рядами на размеченных белой краской парковочных стоянках. Среди авто был даже один ярко-жёлтый "Амурец" новейшей второй серии, запущенной Хабаровским автозаводом в декабре прошлого года. Авестьянов несколько удивился, увидев его здесь, легковые "Амурцы" выпускались на ХАБАЗе в небольших количествах, основным изделием завода были армейские шеститонники, надёжные грузовики составлявшие основу автопарка дальневосточных армий.
Шофёр "Амурца", пожилой уже дядька совершенно разбойного вида – с недобрым прищуром, в длинном однотонном пальто фасона некогда модного в уголовной среде, да сдвинутой на глаза кепкой, скучал облокотившись об открытую дверцу с чёрными шашечками. Выражение скуки его покинуло при появлении генерала.
– На Причистинку, – сказал Авестьянов. – И как-нибудь, чтоб побыстрей.
– Можно и побыстрей, – ответил шофёр, открывая багажник. – Быстро везём, не дорого берём.
В Москве Авестьянов не был несколько лет и по первому впечатлению город не изменился. Конечно он уже не тот, что был лет десять назад и уж совсем не тот, что был в двадцатом, когда Корниловскую дивизию бросили из-под Ряжска на штурм советской столицы, объявленной Кутеповым после её взятия столицей России. Однако как и прежде город был в основном одно-двухэтажным. Население к 1938 году достигло едва ли миллиона трёхсот тысяч, три четверти жилого фонда – частный сектор, многоквартирные дома доминируют по большей части в промышленных окраинах. И в этом отношении столица мало чем отличалась от иных городов, особенно от новых, выросших на местах грандиозных строек. Иные мировые столицы давно были многомиллионными мегаполисами, давно обзавелись метрополитенами и бестолковой суетой. В Москве же жизнь текла не спешно, что не отличало её от любого провинциального города России.
