Олег Петухов - Пост-Москва
А сейчас она застыла в ужасе, остановившимся в ступоре взглядом смотря сквозь него. Все это было необъяснимо — и ее явное помешательство с потерей памяти, и растерзанные останки ее псевдо-собачки, и даже, если задуматься, та внезапная готовность, с которой она отдалась ему вчера вечером. Иван поймал себя на мысли, что слово «отдалась» вообще-то мало подходит к их многочасовым совокуплениям, ее множественным оргазмам и интимным ласкам, которыми они оба одаривали друг друга, как последней нежностью.
Он стоял посреди комнаты перед ней, сжавшейся в постели и судорожно натягивающей на себя одеяло, чтобы защититься от воображаемого незнакомца, проникнувшего к ней в квартиру, чтобы обокрасть ее или изнасиловать, а, скорее, чтобы то и другое вместе — надругаться, а потом ограбить и убить. В растерянности и полной дезориентации Иван сделал пару шагов к ней и протянул к ней руки, почти машинально, как сомнамбула, в тщетной надежде ее защитить и успокоить, вернуть ей память и, как он стал подсознательно уже думать, вернуть «его Дашу».
— Я люблю тебя, успокойся, — тихо сказал он. Он хотел еще добавить, что это же он, Иван, что она сама позвала его к себе, что она называла его любимым и родным, но она вдруг, не сводя с него своих серых глаз, откинула одеяло и оказалась прямо перед ним во всей красоте молодого обнаженного тела, сухопарого и тренированного, но по-женски сексуально неотразимого.
— Да, — сказала она. — Да! Иди сюда, выеби меня.
Как будто в глубине предутреннего сна, он сделал еще шаг, а она уже расстегивала ему джинсы и стаскивала их вниз, ему на колени, губами жадно присасываясь к его плоти, пока он не возбудился настолько, что не смог контролировать себя и не кончил ей в рот. Даша подержала во рту его член еще немного, потом отстранилась от него, облизала губы и спросила:
— Ты доволен.
— Да, милая, — прохрипел он.
В это время в дверь позвонили.
— Я открою? — почему-то спросила Даша у него.
— Конечно, открой, — ответил он.
Она метнулась к двери, даже не одевшись. Щелкнули замки, кто-то вошел в прихожую, грохоча ботинками.
Иван еле успел натянуть джинсы, как в дверях появились полицейские в бронежилетах и с автоматами. Позади них выглядывала голая Даша.
— Этот человек меня изнасиловал! — взвизгнула она. — Он хотел меня ограбить и убить!
2
ФИДЕЛЬ:
До позиции нашего отряда мы добрались без приключений. Ну, почти без приключений, если не считать словесной перепалки с заградотрядом гоп-готов. Но это были просто дети, так что мы и переругивались с ними без особого куража.
Я давно уже ездил по городу на такие расстояния, и эта поездка заставила меня по-новому посмотреть на то, чем он стал за последнее время.
Разруха жилых кварталов на окраинах — и безумная роскошь новых дворцов нуворишей, нищета дворовой шпаны, возведенная в шик и моду, — и вопиющая безвкусица хозяев жизни, окруженных толпами охранников и телохранителей. Белозубые улыбки незаслуженно богатых — и взгляды исподлобья неправосудно обобранных. Это был мой город. Это была моя реальность. Это было мое поле битвы, поле стыда и позора, поле ежедневного проигрыша и вечной надежды на победу и воздаяние.
Я сидел среди боевых товарищей, мы пили кукурузный самогон, травили анекдоты, шутливо переругивались — все было, как обычно, но что-то не давало мне покоя, какое-то неясное ощущение неподлинности бытия, как будто я был не на своем месте, и все мы и каждый из нас был не на своем месте. Или не в своем времени. Или и то и другое вместе.
Вот напротив меня сидит Резиновый Утенок. Редко так бывает, чтобы ник, прозвище абсолютно не подходил к внешности человека. Утенок весил за сто килограммов. Сто килограммов медвежьего мяса, сплошь покрытых тату. Глядя на его бритый череп и цепкий взгляд глубоко посаженных глаз ни за что не догадаешься, что перед тобой не примитивный «бык» из какой-нибудь местной банды, а студент-отличник с биологического факультета столичного университета. И, к тому же, добрейшей души человек. Правда, его доброта не распространяется на противника, естественно, без всякого намека на садизм. Просто не становитесь у него на пути. Лично я предпочел бы биться с ротой гастов в одиночку, но только не иметь Утенка противником, даже целым взводом.
И тем не менее, я ловлю себя на мысли, что Утенок никогда не рассказывал о своей учебе, хотя мне откуда-то известно, что он учится в университете. Никогда не шла речь о том, что ему надо сдать зачет или экзамен. Никто из нас не видел у него ни учебников, ни конспектов, ни зачетки. Утенок всегда был при отряде, появляясь будто ниоткуда в нужный момент, и так же неожиданно растворяясь среди развалин в минуты затишья.
Сейчас Утенок вместо привычного серфинга в Сети листает книжку с моей рожей на обложке. Изредка он хмыкает и поглядывает в мою сторону. Это какое-то недоразумение, считаю я, и оно имеет простое и логичное объяснение. Что-то вроде — перепутали фотографии в издательстве, даже банальный розыгрыш. И тем не менее оставалось нечто неясное, и оно все сильнее меня тревожило.
Вокруг меня старые соратники по борьбе — Ведьмочка, прекрасно владеющая всеми видами холодного и не очень оружия, Эдвард Руки-Ножницы, которого мы за глаза зовем «эстонцем» за непрошибаемое спокойствие профессионального снайпера, хотя в той, другой — штатской — жизни он работает педиатром; амбал Брэд Питт, способный за один присест уговорить килограмм водки, а потом в полной выкладке совершить марш-бросок вокруг Садового кольца за добавкой, если потребуется, а я не помню, чтобы добавка когда-нибудь не потребовалась бы; Кадаффи, сухопарый поживший по виду бурно и с огоньком мужчина с полуседой небритостью, переходящей в бородку, но так и не перешедшей до конца, о котором мы не знали ровным счетом ничего, кроме того, что он волшебник взрывчатки и повелитель самодельных бомб.
Я сижу среди бойцов своего собственного отряда и пытаюсь не морочить самому себе голову какими-то смутными ощущениями и неясными подозрениями, но взгляд мой опускается, и я словно впервые вижу свои руки, в пороховой копоти и всепроникающей пыли, но почему-то с хорошо обработанными ногтями — кто и когда делал мне маникюр? Я разглядываю свои берцы и не могу вспомнить, при каких обстоятельствах я их приобрел. Ладно скроенная полевая форма с нашивкой на груди моего имени — «Фидель», почему она практически чистая, если я ее никогда не стирал?
Я отгоняю все эти бредовые мысли, наверняка дает о себе знать усталость и напряжение долгого и трудного дня, как вдруг у меня вырывается вопрос, так что вначале я даже не могу понять, вслух я его произнес или подумал про себя, но по внезапно повисшей тишине догадываюсь, что не просто вслух, но громко и отчетливо. Настолько громко и отчетливо, что мой вопрос услышали все:
— Ребята, вы когда последний раз срали вообще?
3
Иван сидел в камере полицейского участка. Здесь было три глухих стены, покрашенных зеленой комковатой краской, а вместо четвертой была решетка от пола до потолка. Мебели не было никакой, если не называть мебелью дощатый помост в виде подиума на, примерно, треть площади камеры. На этом помосте можно было сидеть, а можно было и спать, подложив ладонь под голову. Спать на досках — это было так по-конфуциански, что Иван даже попытался подремать, но, естественно, не смог. События вчерашнего вечера и нынешнего утра не давали ему ни покоя, ни избавления от ощущения безграничного абсурда. Он просто не мог быть здесь! И не потому, что он не чувствовал за собой никакой вины — он не такой уж наивный мальчик, чтобы не знать, что по законам Москва-Сити виновен любой и каждый всегда и везде, — нет, вину он чувствовал ежедневно и повсеместно, но просто потому, что обвинение в проникновении в жилище, нападении и изнасиловании, особо изощренным способом и многократно, любимой девушки, которую он готов носить на руках, сдувать пылинки и возводить на пьедестал — и что бы там еще делали влюбленные по уши дурачки? — это обвинение было полной бессмыслицей.
Бессмысленным ему виделось и поведение Даши. Ее тоже привезли в отделение, хотя, естественно, и отдельно от него — он ехал в автозаке в наручниках. Полицейские вели себя с ним жестко, но достаточно корректно, как видно, обвинение его в изнасиловании их не слишком-то впечатлило, но и мешкать с выполнением их указаний они не давали.
Когда его вели в камеру для задержанных, в открытой двери одного из кабинетов — комнаты для допросов? — он увидел мельком Дашу. Она сидела за столом и что-то писала. Спутанные волосы лезли ей на лоб, но она будто не замечала этого. Взгляд ее был рассеян и будто обращен в себя, как показалось Ивану. Ивану показалось, что Дашу гложет глубоко запрятанное внутри беспокойство, но, естественно, он мог ошибаться.
