Алексей Штейн - Ландскнехт. Часть вторая
— Ну уж до зимы…
— А то. Рисс в войну влез. И Дикий. А значит и Союз. Это надолго. У наших‑то армия сильная, но и тут собрали силы много. Помяни мое слово — еще не один месяц грязь месить будут.
— Однако…
Да нам‑то что. Дожить бы только.
Он снова откинулся к стене, и закрыл глаза. Вот оно значит как. Вот только в лагере мне и не хватало побывать. Тьфу, гадость! — сплюнул даже насухо. Ну вот точно — надо было… Еще раз сплюнул — от злости уже на себя, сейчас — нечего после драки. Ладно, посмотрим. Увижу, как там конвойными служба несется, а там подумаю… Может и сбечь получится. Не, ну не сидеть же, как баран в загородке? Правда что, опять вопрос — а что потом? Пробираться к своим? Ну, к которым — те что валашцы?
И вот тут то об меня опять и накатило. Снова перед глазами встала картинка. И комендант вспомнился, как он бодро рапортует. И насмешливый на него взгляд чужого офицера. И аж в груди что‑то закололо — да ну вас к чорту, таки мне 'своих'! Вот уж точно чего не, того не. Вот чтоб свои своих стреляли — я к такому не привык. Одно дело если Балу хотел ефрейтора нашего грохнуть за то, что тот панику разводит, да и то только предупредил. А другое вот так вот. И самое главное — все одно же крепость уже сдали! Нет, ребята, снова я себе сказал, неможно так, неправильно. И хрен вы мне теперь свои. Так вот подумать — свои у меня были парни с первой батареи, да Балу — сдружился я с ним. Поубили их считай всех, а кто вроде как свой, с кем мы вместе в цитадель шли — так вот они, сами сдались. И Балу, выходит, предали. И я с ними. Ну уж их, таких, своих‑то.
И опять потянуло внутри, словно в груди зуб болит. Опять вспомнил вес карабина в руке, и эту породистую мразь за ящиками. Руки аж сами сжались. Не, ну не дурак ли? Дурак и сволочь, выходит. Баран последний…
Вскоре принесли жрать — корзина с кусками хлеба и лохань с водой, одна кружка на всех. Ненавязчивый сервис, ага. Ну да ничего. Тем более — вообще хорошо, что дали пожрать. И скудность вполне может быть — просто оттого что все еще надо пустить своим ходом, не до нас им сейчас. Конечно — кому нужны бараны, сдавшиеся и не повоевав толком…
Перспектива спать на холодном полу каземата не улыбала ни разу, но и тут повезло — под вечер принесли нам пледов и несколько охапок сена, с конюшни что ли. Ну, смотри‑ка, жизнь налаживается. Потом вывели до уборной опять, по одному.
— Ишь ты — проворчал сосед — артиллерист — Чегой‑то оне так? Расщедрились, смотри, аж вчетвером сено принесли. Беспокоются, поди, чтобы мы не поболели, стало быть, работ много, сила нужна рабочая… это хорошо. Значить, будут все же беречь. Тута наших‑то нет, и не скоро еще будут. Тута мы все только. Драгуны‑то только в столице, да и то — как там с ними непонятно.
— А что, на перевалах, думаешь, не возьмут пленных? Там же не ждут. Уж коли так все всерьез — вряд ли кто из связных до них дошел — перехватят наверняка. Уж наверное продумали.
— Это точно. А только — усмехнулся он — Не выгорит у них там быстро. На той неделе была тут почта, там у меня земляк в охране. Так он говорит, там хоть и секретность, да он знает — уже перестроили и тайно гарнизон увеличили. Ближний перевал им не взять ходом. Зубы обломают.
— А как думаешь — наши эти… офицерье‑то — они в курсе дел?
— Конечно! А как же. Это я случаем узнал, от земляка, а им положено.
— Ну так вот они все это баронским и сдадут. Ты их не видел, что ли? Суки подлые…
— То да — помрачнел артиллерист — А все одно — не возьмут нахрапом. Там дороги такие — что тяжелые пушки тащить замаешься, да под прострелом… Не смогут набыстро. Жаль, на других перевалах не так все, тут главный тракт, его первым взялись…
Заснуть долго не мог. Все опять перед глазами стояла картина расстрела. Ворочался, отчего даже соседи побурчали — впрочем, раз бурчали — значит, и сами не спали.
Заснул под утро, когда в амбразуре уже и сереть небо стало.
На другой день все шло так же благостно, но ближе к полдню дверь каземата распахнулась, и к нам заглянул офицер.
— А ну, смирррна! — гаркнул от двери охранник.
— Да пашел ты — проворчал я. Больно уж на душе хреново. С удивлением отметил — еще кто‑то выругался, а вскочили по стойке вообще всего трое. Остальные даже не пошевелились.
— Встать! — рявкнул офицер, выдергивая из кобуры пистолет.
Мы нехотя поднялись, позевывая.
— Вы, Вашбродь, если стрелять удумаете — уши бы прикрыли чем — это значит, минометчик тот, что родственник расстрелянного, хамит, значит — Тут знаете, звук такой пойдет — полдня еще звенеть в башке станет…
— Ага. И пуля, Вашбродь — ну как куда отскочит — цельтесь лучше — уже чисто из хулиганства подержал его я. В конце‑то концов, нас с этим парнем чуть не расстреляли. И вообще. Хотя, наверное, вот теперь уже точно грохнут. Ну и ладно. Никогда бы не подумал, что в плену так паскудно. Хоть и кормили и погадить выводили, по словам кого‑то из сокамерников, побывавшего уже в плену — очень и очень хорошо обходились. А все одно — стыдно очень и погано на душе. Нет уж, ребята, пошло оно все в пень, чего‑то я уже нахлебался этих радостей. А пусть хоть и стреляют уже.
Однако, офицер вдруг захохотал, и убирая револьвер, бросил:
— Сопли деревенские! Они меня еще учить будут, щенки! Я форты на горе Крей брал, взводным, вы меня еще поучите, как стрелять, засранцы! — и весело добавил, охраннику — Ладно, гони их к нам по одному.
И вышел. Охранник ткнул штыком в сторону того, кто стоял ближе всего к нему:
— А ну, пошел!
— На допрос, должно — хмыкнул тот, кто уже бывал в плену — Сейчас поспрошают про военные тайны, ну да нас чего спрошать, но положено. Потом кто чего умеет, и дальше на работы нарядят… или кто бесполезный — просто в лагерь.
— А лагерь‑то где? — спросил я
— А нигде — ухмыльнулся тот — Вот сейчас соберут работяг из наших, и пойдем мы все — двести на двести шагов ров квадратом выроем, поверху вала проволоку на столбики натянем, да если парусины куски дадут — навесы внутри сделаем. Там и будем жить, там и жрать готовить станем, во рвы и гадить. Я так думаю, нам тут работы станет — крепость ремонтировать. А потом куда еще отправят. А тут останутся подыхать те, кто работать не сможет. Раненные, да дурные.
— Так за раненых мастер Берг же говорил?
— А что мастеру Бергу? Он офицер, да еще лекарь — ему и обхождение, и работа найдется всегда. А раненные под навесами подыхать будут. Нет, тут не сказать, чтоб жестоко, не как на Севере — никого специально чтоб побить, то не. Сами кто сдохнет. А кто до замиренья доживет — тому, считай, повезет. С полусотни — хорошо, если пару десятков останется.
Однако, вот оно как. Задумался. Нет, такие расклады мне не сильно нравятся. Спрошать солдатика про то, как охраняют — не стоит. Ушей тут много, а веры‑то особой мне теперь даже и этим ребятам нету. Знаю я примерно, что такое работа с контингентом, и так далее — так что незачем трепать языком зазря. Там видно будет. Главное, на работу попасть. Впрочем, это не сильно сложно будет — я, как‑никак, не ранен особо, царапанное ухо не в счет. Работать умею, уж землю копать или там кирпичи разбирать — всяко смогу. Ну и грамотный, что тоже плюс. А уж там посмотрим. Ясное дело, что охрана будет, особенно на первое время — серьезная. Ну да ничего. Что‑нибудь, да придумается. А потом… лесогорье тут дремучее, кто из местных, так рассказывали что не то, что годами — многие шебутные родственники всю жизнь браконьерят и живут в лесах, ничего с ними егеря сделать порой не могут. А то может, и не задержусь я тут. Рвану дальше. В Валаш… В Валаш? А вот чорта лысого им. Как‑то вдруг понял — не попрусь я к этим, у которых вот так своих стреляют. А куда тогда, спрашивается? Да и хрен‑то с ним! Найду куда. Да хоть к тем горцам подамся, которым динамит привозили. Что там мне Безо насчет женитьбы рассказывал? Горяночки там весьма ничего… И вообще. Внутри закипела какая‑то эдакая веселая злость. Да пошли вы все лесом. Чего я буду тут себя выворачивать? Что я, сам себе не хозяин что ли?
И внезапно вдруг решил. Бывало у меня так — вдруг сам себе решил — и все. Намертво, как отрезал. Курить так в детстве бросил, с первой любовью школьной так разошелся. То есть, как сам себе сказал, и потом не вспоминаю, а если вспоминаю, то как сам себя укорить только — 'Ты ж решил, чего вопрос‑то?'.
Вот и тут. Хрена, думаю, ребята. Все. Не дам больше никогда никому за меня решать. Хватит. Там всю жизнь от этого бегал, так выходит, а и тут теперь?
Нет уж.
Облезете, и неровно обрастете, чтоб я вам тут опять под чужую дудку плясал, 'как бы чего не вышло'. И еще рассуждал: 'мое, мол, дело это, или не мое, тварь я, значить, дрожащая, или просто дерьмо?' Фигушки. Вот все, решил — сам я теперь за себя решать стану. Вот все, что есть у меня теперь — оно будет мое дело. В конце‑то концов, надо иногда начать жить. Жаль, что поздновато, но уж что осталось — так все мое.
