Мария Семенова - Новая игра
Все трое — истинные, без подмесу, арийцы.
…Ах, любезный читатель! Лет, наверное, уже пятнадцать назад некий не отмеченный добродетелями журналист, рассуждая о творчестве русского художника, написал фразу о его «прорыве в чугунный тевтонский эпос». За что и был (журналист, не художник) немедленно размазан по стенке авторами этих строк. Можешь, писали мы, сколько угодно осуждать увлечение живописца германскими древностями, но эпос-то тут при чём? И как бы тебе, милый, понравилось, если бы такую вот плюху походя закатили русскому эпосу?
Это мы к тому, что ежели журналист, чья фамилия по прошествии лет нами благополучно забылась, из всех немецких женщин был знаком единственно с той, что вышла к нашим героям из леса, авторам впору извиняться и смиренно брать обратно свои слова. Эту даму можно было бы назвать статной и даже красивой, если бы не два пуда явно лишнего веса, которые делали облик могучей немецкой воительницы едва ли не карикатурным. Примерно такими злые авторы «дружеских» шаржей изображают отъевшихся оперных див в роли вагнеровских валькирий.
Спутник этой выдающейся дамы выглядел сбежавшим с той же театральной сцены — Зигфрид, давно переставший влезать в собственные доспехи. Из троих «истинных арийцев» он был самым… обыкновенным, что ли. По крайней мере, взгляд притягивал гораздо меньше, чем бежавший впереди пёс.
Этот пёс в общем и целом выглядел немецкой овчаркой, но такой, что при виде его слухи об успехах фашистских биологов, вроде бы успешно скрестивших собаку с африканской гиеной, уже не казались выдумками чистой воды. Кругловатые уши, жуткие челюсти, невероятно мощная передняя часть при резко скошенном крупе… Выставочный экземпляр овчарки Дауфмана с родословной прямо из Освенцима и Дахау![44]
— Дьявол, — шёпотом отреагировал Мастер. И покосился на Азиата: — Все дьяволы преисподней! Как тебе это нравится, а?
— Мне это, Дядюшка, совсем не нравится, — честно признался лжечукча. — Парочка ещё та, валет и дама… Не что-нибудь, а марьяж. Хорошо хоть, что младший…
Он сразу как-то поскучнел, насупился, сделался меньше ростом. Чувствовалось, что с блондинкой и с её спутниками — обоими — он познакомился не сегодня. И знакомство ему никакого удовольствия не доставило.
Арийцы тем временем подошли поближе, и дама заговорила по-китайски:
— А что это приверженцы Трясины Судьбы тут делают, а? Шли бы вы, узкоглазые, в своё болото!
Дауфман зарычал, натягивая поводок.
— А от кого я это слышу? — немного делано удивился Мастер. — Может, от тех, кто уже разок совался сюда, да мало что получилось? Вы бы не шумели, фрау, здесь вам не оккупированная Европа. А за «узкоглазых» отдельный спрос будет…
— Ты что это себе позволяешь, валет? — встрял плечистый европеец. — Или забыл, сукин сын, что разговариваешь с дамой?
«Вот именно, с дамой, — мстительно подумал Мирзоев. — И с валетом при ней. Да ещё битым…»
— Ну так пусть она меня своей картой покроет. Если сможет, — показал зубы Мастер и зло, совсем не величественно сплюнул, став похожим на уголовного авторитета. — Где хотим, там и гуляем. Здесь Россия, свободная страна.
— Я тебя, узкоглазый гад, крыть не буду. Это сделает моя собака, — суживая глаза, прошипела блондинка. И, к удивлению лжечукчи, вместо ожидаемого «фас!» дала рычащему псу вполне выставочную команду: — Зигги! Зубы!
Кобель послушно ощерился, показывая действительно страшные зубы. Немка же вдруг сунула руку в слюнявую пасть, после чего провела мокрой ладонью вдоль длинного, непонятно откуда выхваченного клинка. Что она имела в виду, оставалось не очень ясно, только вот попадать под этот нож Азиату расхотелось окончательно.
— Ну что, Конфуций недоделанный? — хищно осведомилась фрау. — Ещё поговорим?
Её спутник перебросил на руку куртку, висевшую на плече, и под защитного цвета материей обрисовался узнаваемый силуэт немецкого автомата. Землекоп же внезапно бросил работу — и попёр вперёд, держа свою лопату как штык:
— Суки позорные, падлы! Всех раздербаню, ушатаю, на ноль помножу! Очко порву на немецкий крест, век воли не видать!
Вот такой шофёр-немец, водитель элегантного «БМВ», умевший, оказывается, выражаться со всей проникновенностью российского зэка. Кричал он очень напористо, на высоких тонах. Кто понимал, слышал сразу — это был голос не фраера, это был голос вора.
— Всё, племянничек, отходим, — сделал правильные выводы Мастер (а иначе он бы Мастером не был). — Ладно, ладно, коллеги, пусть будет по-вашему. Мы уходим. Можете в своё удовольствие рыть себе могилу…
— Вон отсюда! — рассекла воздух ножом блондинка. Лезвие свистнуло, с него полетели капли собачьей слюны, неведомо что в себе содержавшей, и Мирзоеву понадобилось усилие, чтобы не шарахнуться прочь. — Ещё раз сунешься, пожалеешь! Чёрного короля натравлю. Или забыл, как ты подставил его во время Первой-то Опиумной войны.[45]
Мастер молча развернулся и широко зашагал прочь. Когда сталкиваются настоящие Силы, могучие охранники с отточенными лопатами становятся подобны осенней листве, кружащейся на ветру.
Когда за спиной осталось не менее двух ли, Дядя остановился передохнуть и сказал:
— Подлинное мужество не выставляется напоказ. Копилка цела, когда она пуста. Благородный муж предпочтёт отсутствующее наличному. Он примет то, в чём чего-то недостаёт, и отвернётся от того, что уже закончено, ибо понимает в душе, что всё находится в хаосе дао. — Он посмотрел на Азиата, на притихшую охрану и ткнул пальцем назад. Движение было исполнено такой мощи, что, попадись под палец кровельный лист, в нём осталась бы дыра. — Пусть роют! Когда они закончат, придём мы. Придём и возьмём своё. Но вначале, — тут он снова кинул взгляд на Мирзоева, — нужно организовать наблюдение. Я хочу знать всё об этом их шофёре! А главное, сколько и на какую глубину он нарыл своих шурфов. Ясно? Очень хорошо… Вот ты, дорогой племянник, и займёшься. Ибо, когда от дерева остаётся только корень, видно, что красота его кроны — бренная слава. Когда человек лежит в гробу, становится ясно, что почести и богатства суть пустяки. Да, власть и выгода, блеск и слава: кто не касается их, тот воистину чист. Но тот, кто касается и при этом не имеет на себе грязи, чист вдвойне. И где бьёт источник таинственного благочестия, смывающий в одночасье всю скверну души?
В это самое время у холма тоже шёл разговор, правда, без восточной премудрости.
— Чтоб они сдохли, жёлтые скоты, — в последний раз выругалась блондинка и вытерла нож о рукав куртки, видимо ничуть не боясь то ли отравы, то ли заразы, что могла перейти на него из пасти дауфмана. Спрятала клинок и обратилась к притихшему землекопу. — Ганс, вы не могли бы рыть побыстрее?
На самом деле это был не вопрос, а приказ.
— О, моя владетельная госпожа… — зримо приуныл тот, сплюнул и сделался похожим на хорька. Только не в курятнике, в капкане. — Быстрее никак. Потому что глина. Проклятая кембрийская глина. А ещё жара, солнце, насекомые… Мне бы напарника, госпожа…
— А что, это мысль, — обрадовался спутник «валькирии». — Может, поговорить с русскими? А потом устроить им блицкриг — забрать меч и с концами? Надо же когда-то взять реванш. А то они дважды брали Берлин, мы же… А?
— Эрик, Эрик, вечно вы со своим патриотизмом, — укоризненно глянула на него блондинка. — Мы все здесь отлично знаем, что дружба с русскими до добра не доводит. Как и блицкриг, даже освящённый именем Барбароссы… Нет, договоры с русскими нужно оставить на крайний случай, когда другого выхода нет… — И она прикусила тонкую губу, смерив землекопа властным взглядом. — А ведь сегодня ночью полнолуние, уважаемый герр Опопельбаум. Вам это ни о чём не говорит?
В холодных нордических глазах горели огоньки.
— Говорит, моя госпожа, — вздохнул землекоп. — Ещё как говорит.
Хищное, хитрое лицо хорька печально вытянулось. В полнолуние будет не до разговоров. Полнолуние поставит на четвереньки и отправит в ударный марш-бросок. Выплёскивать бешеную энергию, которой зарядит его трансформация. Он будет выть и мчаться, не разбирая дороги, непременно пустит кому-нибудь кровь, в общем, натворит всякого криминала. Да ещё и плохо запомнит, что с ним происходило…
— Ну вот и отлично, — скупо похвалила блондинка. — Сегодня после трансформации возьмёте след, влезете в логово желтомордых и нагадите им, как вы это умеете. Всё ясно?
— А утром я приготовлю вам раствор, — кивнул её спутник. — Мы сделаем плановую инъекцию. И у вас, мой дорогой герр Опопельбаум, до следующего укола пропадут ночные кошмары, а заодно и мучительные боли в пояснице. Уж будьте уверены, с концентрацией я не ошибусь…
И он сделал жест, как бы нажимая на шток воображаемого шприца. Кто другой содрогнулся бы, но землекоп лишь вытянулся по струнке:
