Олег Верещагин - Никто, кроме нас!

Темыч, как Ленок поживает? Вы же с ней уехали тогда. Как первенца назвали?

Жму руку!

Леха.

Леша, здравствуй.

Посылаю тебе вырезку из газеты, Леша. Это в последний год войны было, Леша, под Триестом. Мне даже ничего не прислали, только эту вырезку, извещение и ордена – наш и сербский. А писать про это я не могу. Сам прочтешь.

Тема успел оставить мне сына. А на счастье у нас времени не хватило. Сына назвали Никиткой, в честь сына М. Т. Он уже спрашивает, где его папа. А я не знаю, он не поймет, наверное, если я расскажу.

Лена Рябинина (Иверцева)

Здравствуйте.

Вам пишет Елена Измайлова. Точнее, пишут по моей просьбе. В настоящее время вот уже несколько лет я нахожусь на лечении в Центральном военном госпитале г. Тамбов, глазное отделение.

Летом 20… года, в момент начала боевых действий, мы с мужем и восьмилетним сыном Ильей спасались на нашей легковой машине в колонне беженцев по дороге Тамбов – Моршанск. Колонна была атакована штурмовиками оккупантов совершенно без причины. Во время налета наша машина загорелась. Муж, видимо, погиб сразу. Я успела выбросить Илью наружу. Как сама спаслась – не помню. Сильно обгорела, и именно тогда у меня начались проблемы с глазами. Меня подобрали и кое-как выходили местные жители. До конца войны я по мере сил работала в селе, потом перебралась в город и вернулась к работе бухгалтера.

Уже после войны я первый раз лечилась в госпитале. И от одной женщины, которая была врачом в партизанском отряде, которым командовал М.Т. Хлюстов, узнала, что в отряде было много маленьких детей из разных мест. И среди них был мальчик Илья Измайлов с ожогами спины, маму которого звали Елена, а отца – Алик, Алексей. Мальчика подобрали недалеко от дороги Тамбов – Моршанск, в лесу. Он был в отряде на подхвате, а потом его увезла с собой молодая семья – ваша семья, Саша и Света.

С тех пор я потеряла покой. Понимаете, я уже привыкла к мысли, что буду жить и доживать одна, и как-то даже успокоилась. Но с тех пор я только и думаю об одном – вдруг это наш Илюшка?!

Я ни на что не претендую. Прошло несколько лет, со мной у него может быть связан только ужас того страшного дня. Все эти годы, в самое трудное время, вы заботились о нем, и я верю, что вам он был, как родной сын. Я даже не прошу его увидеть. Но я умоляю вас узнать осторожно и написать – не мой ли это Илюшка?! Я заклинаю вас, только это, хотя бы это! Ведь и вас родили матери – поймите меня!

С уважением —

Е.С. Измайлова.

Илья, это добавлено Шуркой Копыловым который по просьбе твоей мамы и впорядке шефской пионерской помощи пишит это письмо. Илья, не будь свиньей и приезжай. Я тоже тагда был маленький и полгода сидел в лагере К-12 и не видел маму и отец у меня погиб. Когда сидел, то думал, что за маму все отдам. Какая бы небыла. Приезжай.

Ш. Копылов, 12 лет,

пионер отряда «Волчий след».

ТЕЛЕГРАММА

Мама! Я еду!

Илья.

Юг. Я вернулся, мама!

…Возле замка гасли фонари,

Заставляя мир во мраке скрыться,

И в стекло зашторенной двери

Постучался поседевший рыцарь.

– Верлиок, приехали.

Сидевший лицом к окну в затормозившем неновом синем «БМВ» с красной надписью по борту: «АПОСТОЛИ НА БЛЪГАРИЯ» человек словно бы очнулся, хотя и не спал, а просто последние два часа смотрел не мигая на мелькавшие за окном осенние пейзажи.

– Что? – спросил он, поворачиваясь к водителю – молодому черноволосому мужчине в камуфлированной куртке и джинсах.

– Приехали, – повторил тот. Оба говорили по-болгарски. – Ты просил остановить тут.

– Да… просил, – сказал пассажир.

Он тоже был совсем молод, лет хорошо если семнадцати, но одет в свинцово-серый дорогой костюм, начищенные туфли, черные перчатки из тонкой кожи, серое кепи, а красивое, типично русское юношеское лицо уродовали два страшных шрама: один – слева под челюстью, другой – между левыми ухом и глазом. Сам левый глаз тоже был неприятен – привлекал внимание своей неподвижностью, и через несколько секунд становилось ясно, что это хорошо выполненный протез. Да и правый – живой – глаз был угрюмо-пристальным и холодным не по возрасту.

Оба вышли из машины.

Если честно, никто не обратил на них внимания. Конец сентября в Ставрополе – «осень» только по названию. Буйствовало лето, и только кое-где на деревьях горели медь и золото. Город отстраивался и шумел, и в этом победном теплом шуме вряд ли можно было заметить двух молодых людей – таких же, как десятки тысяч других, вернувшихся с войны, победивших и еще не очень верящих в это…

Водитель помог одноглазому вынуть из багажника большую сумку на ремне, которую тот без особых усилий повесил на плечо. Сказал:

– Может, давай довезу до места?

Одноглазый мотнул головой.

– Ну, тогда я подожду до вечера на выезде. Постою, посплю, я не выспался. Если что – подойдешь, и мы…

– Не надо, Ставен, – тихо сказал одноглазый. – Езжай по своим делам… и потом передавай всем привет в Болгарии. А я… – он вдруг улыбнулся. – Я, как бы там ни крутнулось, приехал домой. И больше мне ехать некуда.

– Зря ты не остался у нас, брат, – так же тихо произнес черноволосый Ставен. – Тебя бы на руках носили всем селом…

– Ну вот еще, – сморщил нос одноглазый, и его лицо стало совсем пацанячьим. – Мало мне того дурацкого памятника…

– Мало! – горячо сказал Ставен, беря одноглазого за запястья. – Мы никогда тебя не забудем, брат Никола. Наш добрый Верлиок…[41] Мы один раз почти забыли русских. Бог покарал нас…

– Ой, ладно тебе… – одноглазый улыбнулся. – Бог-то бог, а болгарин и сам себе помог… – он обнял черноволосого за плечи и стукнул лбом в лоб. – Ну, давай. Приезжай. Пиши.

– Приезжай и ты, – Ставен порывисто отстранился. – Если на будущий год не приедешь – обидимся. Все обидимся!

– Приеду, – кивнул одноглазый. – Ты не смотри мне вслед, уезжай сразу. Я так не люблю…

…Улица называлась не «Седьмая», как раньше, а «Героев Завода».

Кто такие Герои Завода и что они сделали – одноглазый не знал. Да и не очень огорчался. Местные, конечно, знают. А вот кто он такой – откуда? И пусть. И не жалко.

На ходу он прикрыл глаз. И увидел… Скалы. Дети – несколько десятков молчаливых, неплачущих детей, связанных и обмотанных взрывчатым шнуром, гранатами… Почти нечеловеческие лица – хари, перекошенные злостью и страхом, низколобые, оскаленные лица «ооновских солдат» – из какого-то африканского контингента… Автоматные стволы… Крики на ломаном болгарском: «Пропустите до линии фронта! Убьем детей! Пропустите!!!» И он – открыто входящий в кольцо скал, грудью на автоматы, и солдаты пятятся от него. «Вы знаете, кто я, собаки. Я – Верлиок! Отпустите детей, бросайте оружие, сдавайтесь – и вы сможете рассказывать, что видели меня и остались живы!»