Часть их боли - Д. Дж. Штольц
Юлиан медленно поднялся с постели и, ощущая холодную злость, подошел к окну. Он затаился за занавеской, слыша этот непрекращающийся шум. Все в нем поднялось волной, сердце застучало быстрее, и он припал спиной к камню, готовый напасть на того, кто спускался с более высокого этажа, дабы запрыгнуть в распахнутое окно. Однако долгое время этот кто-то возился, шуршал по камню. Время тянулось.
«Выжидают, – напряженно подумал он. – Явно вампир, вон как тихо все делает! Или маг, устанавливающий исчезающий артефакт, чтобы поглотить часть стены с мальчиком, которого тогда не защитит и гроздь амулетов на шее…»
Готовый сдернуть убийцу за ногу, он быстрым движением прыгнул на подоконник, бесшумно оттолкнувшись от ковра туфлями. Гибкий, как дикий кот, он высунулся из окна почти целиком, схватившись руками за каменные выступы. Однако увидел он лишь занавеску более высокого этажа, которая, подхваченная легким сквозняком, вылетела наружу и теперь терлась своим краем о камень ниже подоконника.
Юлиан зло сплюнул, обманутый собственным слухом.
Уже желая вернуться в комнату, он на миг застыл в проеме окна. Перед ним панорамой раскинулся огромнейший город, по большей части черный, без света, но ближе к дворцу он все больше напоминал звездное небо, сливаясь с ним.
Юлиан вздохнул. Пытаясь уловить редкие порывы ветра, разгоняющие духоту на одно мгновение, он присел на подоконник и просидел на нем некоторое время, вдыхая ночь. До него доносились запахи благовоний, редкие шепоты из других покоев, а где-то двумя этажами выше сплетались в страсти два тела. А ведь он живет в Элегиаре уже почти десять лет, подумалось Юлиану… Десять лет, надо же… Затем, странно умиротворенный, он заполз назад, увидел свернувшегося клубком мальчика и прилег рядом с ним на свою кушетку.
* * *
Спустя год
Все имеет свойство заканчиваться: как хорошее, так и плохое, – в этом состоит и ужас, и прелесть жизни. Последние пять лет Илла Ралмантон, испытывая муки, только и думал о том, как все закончится для него. Он лежал прикованным к постели, не могущий даже подать знак. Ему казалось, что его связали, запрятали в погребальную корзину и накрыли плетеной крышкой, проделав на уровне лица две дыры, сквозь которые он глядел на этот мир. На него сыпали землю, и мир темнел под ее комьями. Пытаясь кричать, он понимал, что рот его заткнут, а руки обездвижены, отчего он не мог скинуть крышку.
Вокруг него сновали рабы. Каждый день он видел их лица так же отчетливо, как видит обыкновенный зрячий человек, над которым склонились поутру, будя. Его омывали, одевали, а еще оплевывали, когда думали, что никто не заметит. Над ним порой глумились, шепотом оскорбляя, чтобы поквитаться за прошлые обиды: всегда приятно попинать мертвого льва. Он страдал, видя это пренебрежение. Он люто ненавидел всех вокруг, но более всего ненавидел короля, чувствуя, что тот предвидел его предательство.
Годы неумолимо шли. Старик так и лежал с парализованным телом, которое утрачивало последние капли живости: сморщивалось, изнашивалось, дряхлело. Даже вырвись из оков проклятия, он не сможет сделать и шагу. А в последнее время что-то давило ему на уши, и Илла будто слышал, как то ли сыплется песок, то ли падает комьями грязь. Из фраз слуг он вылавливал даты, силясь понять, сколько ему осталось… С каждым днем надежды спастись оставляли его… Шум становился все громче, а старик плакал, запертый, как некогда заперли Абесибо. Но если у Абесибо забрали то, что ему было дорого, – род, убив семью, – то Илла, казалось, лишился куда большего – жизни, которую он ценил дороже злата. Услышав, какое близится число, он почувствовал ужас в своей душе… Шум все нарастал, стал гулом, оглушил, заставив лишь исступленно рыдать от страха. Рыдать, впрочем, без слез.
* * *
Это случилось, когда Юлиан сидел на уроке с мудрецом и принцем. То было шестое число холонны. Как говорят в Ноэле, в эти дни дюж холонна выдувает из своих ноздрей ледяной ветер, от которого коченеют земли, люди, скот и море.
Гусааб расположился на полу в подушках, опершись о них слабой спиной. В руках у него возлежала книга «История Нор’Эгуса с 1500 по 2000 год». Ее сейчас пересказывал Элгориан. Да не просто пересказывал, а отвечал на заковыристые вопросы, которые предназначались для проверки памяти и наблюдательности. Глазки у шестилетнего принца сверкали, и он, задыхаясь, возбужденно говорил о своих предках. Ну а Гусааб кивал, довольно и кротко улыбаясь. Пришел день, когда он стал уже не единственным учителем. Теперь мальчик занимался фехтованием, науками и верховой ездой, пока подле него кружило многочисленное сопровождение.
– Вашему отцу плохо, – на пороге появился раб.
Юлиан вынырнул из дум. Вместе с ним подняли голову и остальные.
– Что значит плохо? Уточните.
– Не знаю, – сказал евнух. – Мне донес гонец из вашего дома. Просили передать, что начались страшные приступы.
Юлиан покинул покои принца, подменив себя вызванным консулом.
Стены особняка выросли в багровых лучах заката. До веномансера донесся запах лекарств, обильно изливающийся из окна, а в воротах толклись испуганные рабы. Они уже привыкли к болезни старого Ралмантона, который стал для них чем-то вроде мебели. Но по тем припадкам, что сегодня с ним произошли, все поняли: конец близок.
Пройдя гостиную, Юлиан попал в полную света, несмотря на темную зиму, комнату. Илла лежал в постели. С первого взгляда было понятно, что ему чрезвычайно плохо. Лицо его страшно перекосилось: с одной стороны рот поджался, а с другой расслабился. Язык безвольно лежал во рту, едва не западая в глотку. Глаза были навыкате, а сам старик надрывно и тяжело дышал, без того тихого сопения, как раньше. Его руки разметались в стороны, показывая, что к нему частично вернулась подвижность.
Юлиан присел на край кровати, посмотрел на застывшее в маске боли лицо. Разглядывая, он не верил, что перед ним тот самый Илла Раум Ралмантон, это дворцовое чудовище, сгубившее сотни душ. Сейчас здесь лежал только испуганный старичок, голову которого окружал седой пушок. Все его зубы выпали, и он, лишенный клыков, теперь не походил на вампира. В веномансере пробудилась жалость, потому что нельзя было без печали смотреть на такую немощь, какая свалилась на бывшего царедворца.
Едва повернув голову к вошедшему, Илла вдруг дернулся. Он страдальчески то ли замычал, то ли зарыдал, не в силах произнести ни слова неподвижным языком. Юлиан не выдержал. Он положил свою руку поверх руки умирающего, удивляясь, какой крохотной она стала.
– Не бойтесь. Все когда-нибудь заканчивается, всякий путь должен иметь конец. При всех ваших кознях вы не позволили Элейгии утопнуть в
