Между Явью и Навью - Мазин Александр Владимирович

– Грозишь ты смело, – недобро прищурился Волшан. – А так ли смело поступишь, если все-таки «нет»? С чего вдруг столько чести, да мне одному? И деда Славко вспомнила, и волкодлачкой грозишь, будто она не твоего рода-племени?

– Волша-ан, – кошкой мурлыкнула мавка, – и ты – того же племени, как бы не представлялся особенным. Задурил Славко тебе голову, но ведь я-то поправила, разве нет? С чего тебе за людишек биться? Ты их прежде не жалел, и они тебя не пожалеют – помнишь ли о том?

Она томно повела мертвенно-белыми плечами, и тонкая ткань бесстыжего платья соскользнула к ногам, оставив Ждану совершенно нагой. Залитая мертвящим светом луны, покачивая бедрами, она медленно двинулась вкруг Волшана, не сводя темных глаз с амулета.

– Сними его, брось. Не обнять мне тебя, не приголубить! Неужто не хочешь всё исправить, люб мой? – шептала мавка, и от ее шепота Волшана как молнией пробило желание.

Амулет горел холодным огнем, но Волшан словно спал – и чувствовал боль, и не чувствовал. Мысль о близости с мавкой была и мерзостна, и сладка. И чем дольше она напевала похабные слова, тем более желанной становилась. Почудилось, что перед ним и впрямь его Ждана. Живая, не растерзанная им же десять лет назад, в самую первую, неловкую и страстную, ночь любви.

– Молчи, Ждана, молчи, – одними губами прошептал Волшан, а рука как чужая сама к тесемке амулета потянулась…

Опомнившись, он задохнулся, рванул ворот рубахи, но тесьма попала под пальцы и лопнула. Княжий амулет и волохов оберег упали в траву, проскользнув под распоясанной рубахой.

На него налетели и спереди, и сзади. Мавка, сбросив морок, враз пострашнела, воткнула Волшану в лицо кривые когти. Со спины навалился кто-то тяжелый, смрадно дохнул в затылок, и на шее сомкнулись чьи-то зубы. Волшан замычал от боли. Пытаясь вывернуться, рухнул на колени, утягивая за собой визжащую хуже пилы мавку и того, кто громко сопел, стремясь оторвать ему голову.

Оборот был мучительным. Чужие зубы душили на манер Збыниной цепи, но им не доставало захвата. Его зверь был в ярости от боли, а Волшан – от унижения. Взревев, он поднялся на задние лапы, стряхнув мавку и выворачиваясь из огромной раззявленной пасти. Кто-то громадный, не волк и не медведь, почти черный, с глазами-угольями – бросился снова, рыча и щелкая зубами. На границе зрения оборачивалась Неждана, и ее мучительный стон тоже превращался в утробный рык.

Два зверя сцепились в клубок. По сторонам летели клочья шерсти, траву окропляла кровь, черная в лунном свете. Мавка, которой Волшан снес половину лица ударом лапы, страшно хохотала, легко отпрыгивая в сторону от грызущихся и закидывая голову назад так сильно, как никакому живому существу не закинуть.

Волшан слабел. Свирепый противник прокусил ему переднюю лапу, выдрав изрядный кусок плоти. Рана начала стягиваться, но он исхитрился по новой рвануть в том же месте.

Боль и зуд во всем теле сводили с ума, а звериная красная ярость почти заставила Волшана забыть себя самого…

– Стой! – внезапно скомандовала мавка.

Распаленный черный зверь повиновался не сразу, но все же повиновался. Придавил Волшана к земле, и он покорился, используя момент передышки. Может быть, кровь успеет остановиться?

– Зря ты меня не послушал, Волшан, – снова запела мавка.

Она была страшна, с бескровным лоскутом кожи, свисавшим со щеки, с побелевшими, мертвыми глазами и с длинным древком копья в далеко отставленной руке. Наконечник – узкий и острый – тускло блестел серебром. Волшан прикрыл глаза, не в силах усмехнуться. Да и нечему было. Пусть не действовало на него серебро и нежить старалась зря, вот только наконечник копья, оставленный в сердце, не позволит ране затянуться. Бессмертны только боги, а Волшан даже и не человек, где уж ему…

При виде серебра нелюдь ослабил хватку, словно отступить собирался. Но не отступил. Волшан спружинился, почувствовал, как изо всех ран хлынула кровь, и снова распластался на траве. «Ну и где твой Семаргл, дед Славко?» – взвыл мысленно.

Бесшумно, словно призрак, над их головами пролетела светлая тень и врезалась в мавку, повалив ее на землю.

Мавкин визг и рычание обернувшейся Нежданы слились в ужасный хор. В Волшана словно ушат огня плеснули – таким нестерпимым стал зуд, но и сил откуда ни возьмись прибавилось втрое. Одним рывком отшвырнув с себя нелюдь, он бросился в атаку. И не зверь, и не человек – вдвое страшнее обоих. Когти, зубы, мощное тело и человеческое сердце, жаждущее жизни…

Вцепился в горло, чувствуя, как пасть заливает чужая кровь, и рванул что было сил. Что-то хрупнуло под клыками, щедро плеснуло горячим, потянулось на лопающихся жилах… Зверь беззвучно повалился на траву, едва не подмяв Волшана, и задергался в агонии.

Припадая на все лапы сразу, Волшан подошел к распростертой на земле мавке. Подойдя, обернулся человеком. Слишком велико было желание зверя растерзать ее обезглавленное тело. Ноги подкашивались, а руки тряслись, как у столетнего деда, но он нашел в себе силы добрести и до Нежданы. Она обернулась, умирая. Свернулась в клубочек, обняла древко копья, глубоко засевшего в груди серебряным острием. Рядом валялась оторванная голова мавки, длинные локоны по траве разметались. Волшан опустился на траву рядом с обнаженной девушкой и моргнул – глаза едко щипало. Неждане хватило одного прыжка, чтобы оторвать мавке голову и поймать в грудь копье, не ей предназначенное.

Вспомнилось, что богам приносят жертвы. И, пожертвовав, не сокрушаются… По своей ли воле явилась мавка или кому-то и впрямь не хочется допустить Волшана в Киев, но выбор Нежданы лишил его последних сомнений. До Лысой Горы оставался день пути.

Шатаясь и сбивая босые ноги о корни деревьев, Волшан попытался отыскать в траве свою котомку и потерянный амулет. Зуд в теле был такой, словно его живьем в огонь сунули, левая рука висела плетью и продолжала кровить выше локтя. Там не хватало изрядного куска мяса. Волшан ощерился в сторону темной меховой кучи и сплюнул. Показалось, что в зубах застряла чужая шерсть – он выдрал нежити кусок глотки вместе с хребтиной.

Что-то блеснуло на земле, и Волшан резко нагнулся. Темные стволы дубов качнулись в сторону, в глазах засияли звезды, и он завалился в холодную траву лицом вниз, ничего больше не чувствуя.

Десятник вел дозорный отряд, змейкой петляя вдоль тракта, то углубляясь в лес, то выходя к са́мой дороге. Таких неспокойных времен не помнили даже древние деды, а потому князь Мстислав повелел все подходы к Киеву охранять особо. С десятником было пятеро конных дружинников, закаленных в битвах и проверенных в застольях. Тишину раннего утра нарушали лишь редкие птичьи трели да позвякивание железа в удилах… Двигались скрытно, неспешно, но стоило в очередной раз углубиться в лес, огибая небольшой овражек, как кони встрепенулись все разом, захрапели и заплясали под всадниками. Десятник сгреб поводья, осаживая коня так, что тот едва не затоптал собственный хвост. Подав дозору знак остановиться, он спешился, кинул повод одному из дружинников, а сам, пригнувшись, двинулся туда, куда косились кони. Они продолжали крутиться под воями, заложив уши, храпя и выкатывая глаза так, что показались белки.

Было отчего им храпеть да плясать! Такого он еще не видывал. Под тенью больших дубов, на травяной поляне, валялись три обнаженных мертвых тела и туша громадного зверя… У безголовой женщины кожа была серой как пепел, а когти на растопыренных пальцах вспахали землю как плуг. «Нежить», – вздрогнул десятник.

У черного зверя, напоминавшего слишком лохматого медведя, кто-то выдрал глотку, совсем выдрал: огромная башка на спину закинулась на пустой шее, открывая свету зияющую рану. Лапы – страшные, совсем не звериные – и в смерти тянули куда-то длинные пальцы… «Нелюдь!» – догадался десятник, впервые увидев эдакое чудовище своими глазами. Он зябко повел плечами и неловко перекрестился.

Обнаженная мертвая девочка, лежавшая поодаль, в побелевших кулаках сжимала древко копья, а рана вокруг наконечника будто обуглилась… Последний мертвец, весь в засохшей крови и струпьях едва подживших ран, уткнулся лицом в землю всего в нескольких шагах от оскаленной головы нежити, вырванной вместе с частью позвоночника. Голова слепо таращилась бельмами в небо, скрытое зеленью кроны большого дуба.