Алексей Филиппенков - Воронка
— Господи, да у нас в батальоне полтора человека способны нормально сражаться! Что они, очумели совсем там? У половины дизентерия, и почти у всех бессилие. Они вообще обязаны нас сменить другими частями и переформировать в тылу. Нам надо не об атаке думать, а как бы в окопе усидеть и штаны не обгадить.
— Я это и объяснил генералу, а этот Вельтман начал возражать, что батальон больше роты и мы достигнем цели. Генерала поддержали почти все офицеры штаба. Меня никто даже слушать не стал.
— Может, подкрепления просто-напросто нет? — спросил капитан.
— Да нет, резервы идут. Через несколько дней нас должны сменить, и я предложил атаковать со свежими силами. Но зато завтра нам пришлют взвод новобранцев с северной части Соммы, хоть расскажут нам, как там против англичан.
— Альберт, да какой тут взвод? они должны сменить нас на другой батальон, мы уже две недели тут. Или они забыли, что в их армии обычные люди?
— Я это пытался объяснить генералу, но он только и грезит атакой. Ну, ничего, завтра он её получит. Сомневаюсь, что он меня увидит после в штабе. Завтра мы все будем уже под защитой Гарма[3].
— Видимо, дела на всем фронте совсем плохи, если командование готово послать измотанный батальон в наступление без смены. А что слышно с севера?
— Англичане прорвали одну линию обороны на северном берегу и продвинулись на три километра вглубь. Поэтому наши части находятся на выступе, перед всеми. Мы — самая передняя позиция всей армии, — качая головой, сказал майор.
— Они хотят использовать нас как ловлю на живца: мы атакуем Биаш, французы устремляют на нас все свои силы, и наши в этот момент атакуют их фронт. Тяжело это, Альберт, я не хочу умирать вот так, из-за прихоти одного человека.
— Думаешь, я хочу? Тяжело понимать, что ты умираешь зря. А у меня жена в кельне. Если я ей сегодня напишу, то она получит это, возможно, только когда меня уже не станет. Нужно объявить приказ, чтобы солдаты написали последние письма родным.
— Сделаю, Альберт. Главное, ты отдохни, завтра идем на Биаш.
— Я лично поведу солдат, — с тоской отозвался Райнер. — Они просто обязаны сменить нас, — рявкнул майор еще раз, — солдаты уже звереют от грязи и неудобств.
Ближе к вечеру огонь на линии Барле — Биаш утихал, становился все реже. Сильная канонада формировалась севернее.
Глава 3
Откровенная ночь
Ночью ничейные территории выглядят ужасно и напоминают преисподнюю. Оголенные и обгоревшие стволы деревьев без веток, словно фонарные столбы, единственные возвышались над полем брани. В близлежащем поселке, в некоторых домах после дневного боя выгорали деревянные перекрытия. Луна в чуть блеклом свете еле освещала небосвод, вокруг воцарилось спокойствие. Над всей местностью сгустился еле видимый туман. Тела, которыми было усеяно все поле, через несколько дней начинали разлагаться, и запах вокруг становился нестерпимым. Вернер с Франсуа обнадеживали себя, что стороны в скором времени договорятся об уборке трупов и они оба смогут вернуться к своим линиям обороны. Одинокие стоны раненых между позициями со временем утихали, а к середине ночи и вовсе прекратились, нейтральная территория погрузилась во мрак тишины. Кровавая ночь распростерлась над долиной смерти, где жизнь не имела цены, где убийство поощрялось, а души отбирались без всякой платы.
Их всех забрала эта ночь, забрала навсегда, в мир тьмы, пустоты и вечного покоя. Они никогда больше не будут стареть, в памяти грядущего поколения они навсегда останутся молодыми ребятами, смотрящими на всех с фотографий, словно через потайное зеркало того времени.
Сидя в грязной воронке, окруженный лишь мертвыми и страхом, Вернер вдруг на секунду закрыл глаза, и его воображению предстала Агнет:
«Хочешь, я тебя поцелую, Вернер?» — сказала она, смотря на него кротким взглядом. Ее губы приближались все теснее, он хотел податься вперед, обнять ее и сказать, как он ее любит, прижать к себе, почувствовать вкус ее мягких губ, ощутить всю ее любовь, все тепло ее объятий, но случайный выстрел издалека привел его в чувства. Агнет исчезла, осталась только реальность — противная, грязная и кровавая.
Француз лежал и смотрел на звездное небо, открывавшееся перед ним бесконечной бездной. Казалось, вытянув руку, можно дотронуться до звезды, ощутив кончиком пальца ее холод. В ночном небе ярким силуэтом виднелась луна, словно освещая весь горизонт, она давала какую-то надежду на то, что они здесь не одни.
— Интересно, а видят ли мои родители сейчас эту луну? — с надеждой сказал Вернер.
— А небо и вправду красивое, все звезды видны, словно в кристально-чистой воде. Моя семья где-то там.
— Простите, месье? — переспросил Вернер.
— Жена и дочка, они жили в Шато-Омил. Немецкая артиллерия нанесла удар по городу, и никто не вышел живым, все там погибли, включая мою жену и дочь. У меня осталась мама, которая живет в Париже, отношения у меня с ней, мягко говоря, не сложились, а отца я никогда не знал. Жена была единственным человеком, который заставлял биться моё сердце, и вот её не стало. Мы познакомились с Вивьен в университете. Она всячески убегала от меня, не хотела, чтобы я ухаживал за ней, но видимо, это была судьба. Помню, как я говорил, провожая ее до дома: «Придет еще тот момент, когда ты у алтаря скажешь мне «да», — с улыбкой говорил француз, тяжело вздыхая. — Через два года мы поженились, она была всем для меня, моим воздухом, моей жизнью. Я был счастлив только от ее присутствия рядом с собой. Потом у нас родилась дочь — Жаклин. Девушка, о которой я мечтал всю жизнь, стала моей женой и родила мне прекрасную девочку. И в один миг их не стало, десять лет жизни испарились за одну секунду. Перед моими глазами — лицо дочери, просящее о помощи, а я не мог им помочь.
Вернер смотрел на Франсуа грустными и чуть испуганными глазами. Ему хотелось поддержать его, но он боялся, стеснялся откровенного общения, тем более с человеком чуть ли не в два раза старше, чем он сам. У него никогда не было жены и детей, даже девушки, и он не мог представить себе, что же это за чувство, распирающее душу от потери самого близкого человека. Чуть помолчав, он добавил:
— Понимаю вас, месье. Главное, что вы живы, и это самое важное. Бог подарит вам девушку, с которой вы будете до самой смерти.
— Не думаю, малыш, он забрал их и заберет меня — по крайней мере, я так хочу. После того, чего я здесь насмотрелся, я никогда уже не смогу жить семейной жизнью. Я могу умереть сегодня, завтра, а то и через несколько минут. Когда ты живешь в страхе каждую минуту, то привыкаешь к этому, и ты привыкнешь, это наша физиология.
— А почему вы не общаетесь с мамой?
— Она никогда не любила меня. Она всю жизнь пила и, видимо, пьет до сих пор. Просаживает наследство моего деда. Последний раз я видел ее перед уходом на фронт год назад. Я зашел попрощаться, а она была настолько пьяна, что даже не пошла провожать, а просто сказала мне «пока» с кухни. Безусловно, ее нельзя винить. Это ее жизнь, и она выбрала ее такой, но никто не давал ей право портить жизнь мне и моей семье. Она всегда была против Вивьен, против моих детей. Вивьен начинала уборку в доме, когда мама начинала кричать на нее с дикой злобой, обвиняя ее и мою дочь в собственной нереализованности. Всю свою сознательную жизнь я ненавидел людей, которые не в состоянии идти и достигать цели, через «не хочу», через «не могу». Надо пытаться идти к своей мечте, к своей цели, бороться за то, ради чего живешь. Сто, двести раз ты будешь падать, но нужно преодолевать себя. Для них легче сидеть на диване, читая газету, и рассуждать о величайших планах, которые они никогда не претворят в жизнь, — Вернер смотрел на него, чуть опуская взгляд и принимая эти слова на свой счет.
— И моя мать из таких людей, — продолжал Франсуа, — и за это я ее ненавижу. Моя жена с дочерью были вынуждены перебраться жить в Шато-Омил, потому что мать не давала нам спокойно жить, и этот переезд убил их. Я писал матери письма с просьбой приютить их, что я на фронте и не в состоянии помочь им, чтобы они пожили у нее временно, но она даже не ответила на мою просьбу. Фронт приближался, и они были в том городе, как в ловушке, им некуда было идти. Господи, они могли убежать в лес, куда угодно, — но нет, они остались в городе, и их больше нет. Нет жены, нет дочери, и меня скоро не будет, пошло все к черту, вся эта война — полная чушь, — Франсуа говорил надрывно, но в его голосе и глазах было равнодушие, желание мстить за испорченную жизнь.
— Все мечты, — продолжил Франсуа, — все достижения. Ты работаешь много лет, и все это превращается в прах, в пыль за один миг. Теперь я полностью понимаю смысл фразы: «разрушать легко, а создавать сложно».
— А я люблю свою маму, — начал Вернер, — она все для меня делала.
