Алексей Бессонов - Алые крылья огня (Охота на страх)
– Худший – это ненависть. Воин, который идет в атаку, влекомый невистью к врагу, уже обречен. Поединок не может строиться на эмоциях. Первый урок в науке побеждать: для того, чтобы стать настоящим воителем, научись ценить красоту поединка. Второй: научись уважать своего противника. Если ты хочешь выйти из этой войны живым, я могу попытаться научить тебя, как это сделать. Вряд ли тебе выпадет столкнуться с противником, который будет настолько сильнее тебя, что ты не сможешь его одолеть. Или, в худшем случае, уйти от него. Уйти, кстати, – это отдельное искусство.
– Ты хочешь сказать, что за пару дней вылепишь из меня лучшего аса Люфтваффе? Самого результативного, самого неуязвимого?
Дирк покачал головой и отхлебнул из кружки кофе.
– Дело не в результативности… У тебя есть все, что может понадобиться человеку, желающему пройти через сотни битв и уцелеть. Понимание.
– Понимание – чего?
– Истины войны. В тебе нет злости. Для начала запомни: все твои оппоненты стоят одной ногой в могиле, если они туда не попадут сегодня, значит, это случится завтра. Они ненавидят тебя, ты для них – злейший враг, и эта ненависть застилает им глаза, туманит их разум. Долго ли провоюет воин с закрытыми глазами? Не позволяй своим эмоциям ослеплять тебя, представь свой поединок танцем, в котором ты обязан вести партнера…
– Прости, Дирк, но я не умею танцевать.
– Хорошо, не будем возвращаться к этому сравнению. Запомни: до тех пор, пока ты не позволишь своей любви или ненависти вырваться из-под контроля разума, ты будешь непобедим. Вообрази себя игроком… или в карты ты тоже не играешь?
– Отчего же, играю. Но, увы, я не азартен.
– Прекрасно! Профессиональные игроки, чтоб ты знал, самые флегматичные люди на свете.
Больт закончил есть и отодвинул тарелку. Его голубые глаза изучали Дирка с каким-то новым, незнакомым тому любопытством.
– Ты все равно не сможешь научить меня летать так, как это делаешь ты, – сказал он, забарабанив ногтями по своей кружке.
– Кое-чему, безусловно, смогу. Но дело ведь не в технике пилотирования или точности стрельбы – с этим-то у тебя и так все в порядке, случайный придурок тебя уже не собьет. Начинать надо не с этого. Невозможно научить ребенка читать, если он не знает букв, верно? Так и здесь – сначала нужно понять самую суть воинского искусства. Настоящий воин не может быть убийцей, потому что тот убивает, руководствуясь своими эмоциями: воин же должен быть игроком, холодным, как сталь, ибо на кону у него стоит ни много ни мало собственная жизнь, а иногда – и кое-что более ценное… но варианты с личным подвигом мы рассматривать не станем: я обещал, что научу тебя, как выжить, и не более того. Героизм мы оставим героям. Тебе он ни к чему. Запомни: в восьмидесяти случаях из ста героизм – следствие чьих-то ошибок, чаще всего тех, кто отдает приказы. На хорошей войне героизма не должно быть вообще.
– Интересно, а что ты понимаешь под «хорошей войной»?
– Войну математически продуманную. Войну, в которой «стратеги» несут личную ответственность за свои просчеты и ошибки, за свой идиотизм и свою зашоренность. За свой, наконец, маразм, который они даже не пытаются маскировать под благородную седую глупость.
– Я тебя понял, – смеясь, перебил Больт. – Но так не бывает.
– Да как тебе сказать… – Дирк допил свой кофе и решительно встал. – Пойду-ка я вздремну. Если что-нибудь стрясется, пришлешь за мной своего денщика, ладно? Мне кажется, что наш доблестный Кифер относится к той категории зануд, которые до смерти любят неожиданные построения личного состава.
– Что правда, то правда, – усмехнулся Больт, поднимаясь вслед за ним.
Глава 4
– У тебя странная склонность подкрадываться незаметно, – не оборачиваясь, произнес Винкельхок, и Больт шумно вздохнул, опустив плечи. – Впрочем, тебе это не удается.
– Я все время забываю, что к тебе подкрасться невозможно, – тихо рассмеялся гауптман, доставая из кармана наброшенной на плечи шинели сигареты.
Дирк обернулся – на нем была привезенная из Франции коричневая кожаная куртка-«канадка» с пристегнутыми к плечам погонами, надетая на голое тело, и странный в такой обстановке белый шелковый шарфик. Он затянулся, и ярко вспыхнувший огонек сигареты осветил его скуластое лицо с узким, едва ли не девичьим подбородком и запавшими вокруг носа тенями.
– Я не первый раз вижу, что ты гуляешь по ночам, – сказал Больт.
– Мне нравится это небо, – ответил Винкельхок. – Оно сильно отличается от европейского.
– Наверное, оно напоминает тебе небо родины?
– Что?! – Дирк едва не поперхнулся дымом. – Родины? Ах, ну да, конечно… – Он понял, что Больт имел в виду Южную Африку. – И да и нет, дружище. Вообще-то у меня на родине звезд побольше.
– Как-то все это глупо… – проговорил Больт в сторону.
– Что – все?
– А… ничего. Дирк, что ты нашел в заливе?
– Кто тебе сказал, что я там что-то нашел?
– Я знаю, – голос Больта вдруг стал умоляющим. – Я видел…
Винкельхок повел плечами и опустил голову.
– Если честно, я сам не знаю. Не знаю, Гюнтер, не знаю… И – пойми, прошу тебя: мой ответ не принесет тебе счастья. Так бывает, ты должен понимать.
Больт стиснул свою сигарету зубами.
– Разумеется, – горько усмехнулся он, – я знаю, что правда не всегда бывает сладкой.
– Ты оперируешь неверными категориями. В нашем случае правда оглушит тебя. Она придавит тебя к земле, и ты враз потеряешь свои крылья.
– Ты все время говоришь какими-то странными аллегориями. Я перечитал массу историко-философской литературы, я всерьез увлекался Востоком, но что-то не припоминаю ничего подобного. Что ты сейчас процитировал?
– Гюнтер, высокая мудрость зародилась на Земле гораздо раньше, чем ты привык считать.
– Ты говоришь о допотопных цивилизациях? – хмыкнул Больт. – И об этом я читал. Ты веришь в эту ерунду?
Винкельхок беззвучно рассмеялся и присел на корточки. Больт опустился рядом с ним. Только сейчас, в полумраке африканской ночи, он вдруг с необыкновенной ясностью осознал, что же именно так поразило его в облике Дирка, причем поразило сразу же, при первом знакомстве – странное, нечеловеческое изящество, заложенное в каждое движение его узкобедрой фигуры. Он не просто двигался – он танцевал, танцевал в каждом жесте, словно земное притяжение действовало на него не так, как на остальных людей.
– Я пережил драму, – негромкий голос Винкельхока вырвал Больта из размышлений, – прости за банальность, но все наиболее точные определения, увы, сильны именно своей банальностью… Прямо каламбур получается. Я потерял очень многое и не захотел сражаться за все остальное. Я предпочел потерять вообще все, кроме своей никчемной жизни. Честно говоря, я не видел смысла…
– …смысла жить?
– А, нет… самоубийство – штука слишком серьезная, тут речь идет о больших энергиях, особенно в моем-то случае. Нет, я хочу сказать, что в тот момент я не видел смысла продолжать сражение. Или, быть может, начинать новое…
– Для тебя это одно и то же?
– Ну, знаешь, в тот момент ситуация выглядела именно так. И вот я решил бежать. В моем бегстве не было никакой цели: меня несла боль, я полностью покорился ей и дал себе слово не перечить ее упрекам. Сперва я думал, что мне удалось удрать от всего на свете, и главное – от самого себя. Но вот прошло какое-то время, и до меня, убогого, начало доходить, что тогда были варианты выбора, те самые варианты, о которых мне говорили друзья и которые я не желал видеть. Сейчас же я вдруг стал понимать, что дело, в сущности, вовсе не в вариантах – ха-ха, я просто дезертировал с поля боя. Проклятье, я – дезертир!
Больт отбросил в сторону окурок и потянулся в карман шинели за новой сигаретой.
– И вернуться ты уже не можешь? – тихо спросил он.
– Могу. В любую секунду. Зачем? Я бежал от собственного страха. Этот страх куда сильнее всех известных тебе… Ты думаешь, я от него удрал? Он догонял меня везде, он – это я, а я – это он. Мой страх живет за границей, разделяющей добро и зло.
– Эта граница проходит в душе каждого из нас, – уверенно возразил Больт.
Винкельхок вновь рассмеялся.
– Слишком просто, – покачал он головой. – Если ты помнишь, я не успел рассказать тебе о двадцати процентах героизма… хм. Эти двадцать процентов являются следствием страха, причем в большинстве случаев этот «герой второго типа» отказывается анализировать мотивы своего поступка – в отличие от первого, «восьмидесятипроцентного». Тот как раз очень любит рассказывать о том, как он думал о своей героической роли, какие возвышенные и благородные мысли разрывали его тупую башку. Второй, «двадцатипроцентный», он молчит как рыба. Ну, врут оба. Первый врет потому, что никаких героических мыслей у него и в помине не было – ему просто некуда было деваться, а в штанах уже хлюпало, вот он и полез. А вот со вторым сложнее. Дело все в том, что настоящий воитель если и совершает всякие потрясающие подвиги, то только по второму типу, потому что в дурацкие ситуации с чужими ошибками он почти никогда не попадает. Но иногда и его может понести на подвиг. Только мотивы у него другие. Его мотив – страх! Не верь, когда тебе говорят, что нет ничего сильнее страха смерти. Сильнее страха подохнуть может быть страх выжить. Это очень специфический страх, он встречается в основном у тех, кто связал с мечом всю свою жизнь, – страх выжить, но выжить с мокрой задницей.
