Геннадий Прашкевич - Царь-Ужас
– Какая валюта? Какое оружие? Какие ценности, товарищи?
В ответ он услышал известные слова про серого тамбовского волка.
Даже серый тамбовский волк смирно сидит, не вмешивается в стратегию вождей, у него совесть есть, услышал он от командира, руководившего обыском. Стратегией в Стране Советов занимается лично товарищ Сталин, а волки позорные должны смирно сидеть. Из этих неприязненных слов Семен с ужасной неотвратимостью понял, что его заметка, кажется, дошла все же до радио или до газет.
– Да разве, браток… – начал было Семен, но его жестко оборвали:
– Помолчи, вражина! Разоружись перед народом! Немедленно к стене лицом – встать!
Он послушно встал.
– Ух ты, какая баба! – заметил командир своему помощнику, хмурому плечистому человеку, сразу с величайшей подозрительностью уставившемуся на голую спину Семена. – Отметь, товарищ, не наших кровей, лицо нерусское. Как думаешь, из каких она?
– Не знаю. Не нашинская.
– Из каких твоя баба? – уже более миролюбиво спросил командир.
– Из египтянок, – машинально ответил Семен.
– Угнетенный народ?
– Очень даже, – кивнул Семен и осторожно обернулся. – Только я с ней незнаком, я ее никогда не видел.
– Это как так, никогда? Бот стрельну обоих, – презрительно прищурился командир. – Кто будет носить на спине чужую бабу?
– Пьян был, когда она налезла мне на спину.
– Да ну? – заинтересовался командир уже совсем по-человечески. – Пьешь? Где налезла? В Крюковских казармах? В революционном Питере?
– В Париже, – честно ответил Семен.
Глаза командира заледенели.
– Шагай, контра!
Семен примерно представлял, как обращаются с людьми на Лубянке, но в жизни все всегда интереснее. В ответ на обвинения в скрытом троцкизме, в оппортунизме, в яростной контрреволюционной агитации, проводимой им на конезаводе и направленной против всех поголовно мероприятий партии и правительства, в злостном вмешательстве в вопросы военной стратегии, разрабатываемой лично товарищем Сталиным, в утверждениях о плохом якобы материальном положении рабочих и крестьян в СССР, в злостной похабной клевете против вождей партии и прочая, прочая, прочая, он пытался было указать на свое участие в Цусимском сражении, но тут же был обвинен в пораженческих настроениях. На те броненосцы бы наших комиссаров, Токио был бы наш, сказал следователь Шуткин – верткий умный человек широко распахнутыми невинными глазами, вполне уравновешенными железным сердцем и кулаком.
Беззлобно разглядывая классового врага, следователь Шуткин продиктовал секретарю характеристик на Семена, легшую в его дело:
– «Работает (склонение в данном случае ничего конкретного не означало) на племенном коневом заводе, отношение к труду и поведение неудовлетворительное. За малым проявлением ничем себя не проявил. Поощрений не имеет. Склонен к пьянству и пустой похвальбе. Особые приметы: средний рост, развернутые плечи, глаза карие, на спине наколка от шеи до низа спины – голая баба нерусского типа. На вопрос – кто за баба? – отвечает: не знаком с нею».
Следователь подумал и строго добавил:
– Стрельнул бы вражину, да баба больно хороша. В камере вам спать не дадут. – И добавил уже совсем доверительно: – Египтянка говоришь?.. Не похожа на угнетенную… Ты спиши ее адресок, а то поеду в командировку…
Тринадцать месяцев Семен провел на Лубянке.
Били его не то чтобы сильно, но как-то много.
В конце концов он дал правильные показания, полностью признав, что с незабываемого 1919 года состоит в контрреволюционной повстанческой организации. В ее составе он активно боролся с советской властью до самого дня ареста. Само собой, грубо вмешивался в вопросы военной стратегии, злобно и всячески клеветал на героев и вождей революции. Правда, на вопрос о членах организации Семен ответил так:
– Организация тайная, имен не знаю. А клички – пожалуйста.
Дальше шли клички – Конь, Петух, Смородина и все такое прочее.
Самые простые, чтобы не запутаться.
Одно время, когда следователь стал бил Семена так, чтобы попадать прямо в глаз бабе, вытатуированной на его спине (будто жену бил), Семен подумывал было выдать конюха Корякина как самого главного организатора повстанческой организации, но потом пожалел: не выдержит Корякин в тюрьме, а он ведь не один, у него дура Берка. Да и сильно пьет человек, как назло жизни. Бот выйду на волю, доберусь до товарища Буденного, а то и выше, донесу до вождей правду о творящемся в стране произволе, тогда и разберусь с конюхом.
За злобную контрреволюционную пропаганду, за вербовку членов в повстанческую организацию, за грубое вмешательство в дела военной стратегии Семен сразу по нескольким частям пятьдесят восьмой статьи получил шесть лет с последующим поражением в правах.
5. Царь-Ужас
После Лубянки в Соловках Семену почти понравилось.
Тихие камеры (бывшие монашеские кельи), во дворе валуны, запах недалекого моря, влажного, вечного прелого леса – приятно дышать. Бремя от времени зэков считали по головам и гоняли на работу, но чаще они скучно протирали штаны в камерах. От нечего делать уголовники (элемент, социально близкий народу) пытались навести в камере свой, понятный только им порядок, но Семен и примкнувший к нему ученый горец Джабраил, попавший в Соловки за злостную контрреволюционную пропаганду и попытку продать Краснодарский край французам, так страшно ощерились на честного вора Птуху, что тот пораженно сплюнул: «Ну, злой фраер пошел!»
Семена с Джабраилом больше не трогали.
Правда, на парашу в их адрес не скупились, каждый день плели небылицы по поводу того, что с ними сделают в ближайшее время, но на этой почве Семен с Джабраилом еще крепче сдружились. Оба были плечистые, голыми руками не возьмешь.
Очень нравились им прогулки.
После грязных шконок, грубого мата, перестука ложек, вони кременчугской махры на прогулках хорошо дышалось. Если в небо вылезала ранняя звезда или случалось еще что-нибудь такое необычное, Джабраил необыкновенно вдохновлялся. Горячо говорил о первичности духа, о вторичности материи, иногда наоборот, – до Семена это не доходило. «Какой спор? – недоумевал он. Материя всегда материя, хоть на штуки ее бери, хоть на метры.»
– Ты вот вмешался в военную стратегию, – нашелся Джабраил. – Ты вот геройскому товарищу Буденному решил карты запутать, а что получилось? – Джабраил провел рукой по короткостриженой, но все равно седой голове. – У меня тоже так. Хотел миру помочь, а сам вляпался.
– Так бывает, – согласился Семен.
Он умиротворенно смотрел на раннюю звезду, на колючую проволоку над каменными стенами, и странным ему казалось, что когда-то, давным-давно, он уже тонул под такими же звездами и тяжелая морская вода плескалась в Цусимском проливе. А потом плавал по океанам, искал Жанну, даже нашел ее, но любовь погибла, напуганная грубостью женщины и ее одноногостью, к которой он оказался совершенно не готов. С особым омерзением Семен думал о неизвестной египтянке, украшавшей его широкую спину.
– Она, правда, ничего? – как-то откровенно спросил он Джабраила (их вели из бани, и вся колонна нехорошо посматривала в сторону Семена).
– Стильная женщина, – уклончиво ответил Джабраил. – Ты разве не знаешь?
Семен не знал.
Так получалось, что даже Жанна, оказывается, не встречалась с египтянкой. Но много слышала о ней, иначе не признала бы, увидев изображение. Простодушный Дэдо вовсю, наверное, крутил с египтянкой на стороне.
Ну да, конечно, запоздало понял Семен, поэтому Жанна и вызверилась.
Если, не дай бог, нарисовать такое на спине Дэдо, Жанна непременно убила бы обоих (и Дэдо, и египтянку) одним ударом ножа. Помня о такой особенной привлекательности египтянки (на нее и следователь Шуткин клюнул), Семен в камере старался не раздеваться. Если уж совсем донимала духота, скидывал рубашку, чтобы совсем не истлела, но на шконку ложился только брюхом вверх, чтобы проклятая египтянка (потная, как он сам, а потому совсем живая и еще более привлекательная) не бросалась в глаза сокамерникам.
А Джабраила Семен полюбил.
Был Джабраил из бесхитростных ученых шкрабов, преподавал пацанам физику и взяли его прямо в школе. На перемене вернулся из шестой группы в учительский кабинет, а там сидели два командира в форме. Один вежливо сказал: «Давайте пройдемте, гражданин, пожалуйста», а второй так же вежливо кивнул: «Пожалуйста, возьмите с собой все книги и тетради, гражданин». – «Все-все?» – не понял Джабраил. – «Ну, не совсем, свои только.»
Джабраил схитрил.
Толстую общую тетрадь, заполненную математическими формулами и текстами, понятными только ему, он оставил в столе в учительском кабинете – пусть валяется. Никто на такую всю исписанную тетрадь не позарится, а он скоро вернется. Не будут же простого, пусть и ученого шкраба держать на Лубянке целую неделю, тут налицо явное недоразумение.
