Тимофей Калашников - Изнанка мира
— Я щас… я мигом! — Кирилл оттолкнул тюремщика и вылетел из камеры.
В общественной столовой, расположенной в сбойке, народу не было. Обеденное время уже прошло, так что две полусонные тетки лениво махали тряпками над длинным столом. Здесь сохранялось типажное соответствие: та, что потолще, была поварихой, вторая, тощая, — посудомойкой. Увидев Зорина, они встрепенулись и вообще бросили уборку.
— Что-нибудь с обеда осталось? — от волнения Кирилл даже не мог стоять на месте.
— А талоны есть? — осведомилась толстая.
— Вот эти, с Красносельской, принимаете?
— Не знаю даже… Раньше-то не велено было, а теперь как? Не было еще распоряжения вас кормить, — толстуха смотрела на Кирилла с сомнением.
— Я Зорин, ординарец Сомова, — сказал он, прибегая к уже проверенному вранью. — Распоряжение сегодня же вечером получите. Вот только доложу, кому надо. А пока дайте попробовать, чем вы тут народ травите!
— Проверка, что ли? Так бы сразу и говорили, — проворковала толстуха. — У нас все в порядке, все по нормам… Вот извольте сюда присесть.
— Мне некогда тут, на допрос надо. В тюрьму. Так что как-нибудь упакуйте еду.
— Сухпай дать? Или вот, могу в котелочек, а потом заберу посуду из тюрьмы-то… — засуетилась повариха, исчезая в помещении кухни и гремя там кастрюлями.
— А поскорее можно? — Зорин уже приплясывал от нетерпения. Ему казалось, что с каждой минутой голод мучает Иринку все больше, а эта, толстозадая, даже не думает торопиться.
— Вот кашка с грибочками, даже мяско в ней, — тетка улыбалась, по-видимому очень довольная, что проверка так быстро покидает ее территорию. — А вот тут, в тряпочке, шанежки, и ложка завернута. Приятного вам аппетита!
— Спасибо, — Зорин буквально выхватил из протянутых рук потертую миску, накрытую крышкой, с лежащим на ней свертком.
— Вы уж доложите там, что у нас все по нормам… — донеслось ему вслед.
Но далеко уйти он не успел.
— Молодой человек…
Зорин обернулся. Перед ним стоял незнакомый старичок.
— Что такое? Я очень спешу! — только вбитое в подкорку уважение к пожилым людям мешало юноше отстранить деда с дороги.
— Буквально одна минутка, — заговорщицки подмигнул тот. — У вас невеста есть?
— Невеста? — переспросил Зорин.
— Ну, подруга там… Красавица, наверняка? — глаза деда утонули в хитром прищуре.
Кирилл буквально опешил от такой проницательности, не понимая, как его потаенные мысли стали известны этому сморчку.
— Уж поверьте жизненному опыту, ничто так не радует женщину, как дорогие вещи, — продолжал незнакомец, а потом быстро посмотрел по сторонам и предложил: — Давайте уйдем с прохода?
Кирилл ничего не понимал, но все же позволил увлечь себя к стене.
— Вы не подумайте ничего такого, я не пьяница… и не вор, — добавил старик, когда юноша остановился. — Это подарок.
Он вытащил из-за пазухи какую-то вещицу.
— Вы только гляньте, какие красивые! Очень красивые… женские… — перед носом Кирилла покачивались маленькие часики, украшенные мелкой россыпью сверкающих камешков. — Знаете, кто мне их подарил?
«Спекулянт… позор рода людского… ужаснейший человек… Что они развели здесь, на Сталинской?» — мелькнуло в голове.
— О-о-о, молодой человек, эти часы подарила мне сама Лыкова! — продолжал говорить незнакомец, безошибочно замечая вспыхнувший интерес в глазах потенциального покупателя. — Ирина Лыкова, может, слыхали? Дочка бывшего диктатора…
Юноша выбросил вперед ладонь и попытался схватить безделушку.
— Пятьдесят патронов, и безо всякого торга! — старик обиженно отодвинулся. — Сами видите, какая вещь! Впрочем, могу взять продуктами…
— Ах, ты! — Кирилл засопел и свободной рукой крепко ухватил запястье незадачливого коммерсанта. — Капиталист проклятый! На чужой беде наживаешься, сволота?! Да я тебя в ЧК сведу! Патрулю сдам!
Старик испуганно закрутил головой, а потом с недюжинной силой попытался вывернуться, но Кирилл держал цепко, чувствуя, что должен на ком-то выместить накопившуюся злость.
— Слушай, командир, отпусти… Отпусти, а? Ну, что я тебе? — сдался вдруг дед, переставая сопротивляться. — Хочешь, цацку эту за так отдам? Только отпусти…
Зорин разжал пальцы. Старик чуть не ударился затылком о тюбинг стены. Потом кинул часы юноше и моментально исчез.
Красноармеец у бронированной двери запомнил Зорина и пропустил беспрепятственно. А вот представитель внутренней охраны смотрел с явным неодобрением и отнюдь не спешил вылезти из-за стола, чтобы открыть камеру.
— А что у тебя в миске? — начал он ворчливым тоном, перейдя на «ты». — И почему бушлат в камере оставил? Это неположено. И свет забирать надо…
— А голодом морить — положено? А грабить — положено? А ты хочешь, чтоб она умерла тут?! — вскипел Кирилл, поднося к носу тюремщика кулак, в котором были зажаты отвоеванные часы. — Смотри у меня! За издевательства под трибунал пойдешь! Вы что тут развели? Концлагерь?! Я Сомову скажу, он быстро с вами разберется…
— Тут не курорт, а исправительное учреждение. Двадцать лет работаю, и никто еще не умирал, — не испугался угроз тюремщик и с обидой добавил: — А если начнем разбираться, то ей кусаться тоже не положено. И ни ты, и никакой Сомов разрешить этого заключенным не можете. А если разрешит, то тогда сами их и сторожите! Понаехали тут…
Шаркая ногами, он неторопливо приблизился к двери и с пыхтением открыл ее. Кирилл нетерпеливо забежал в камеру. Ирина сидела на матрасе, закутавшись в бушлат, и смотрела так испуганно, что у парня защипало в носу от жалости.
— Вот, посмотри, — юноша сел на корточки и подал Лыковой миску и пакет. — Угощайся… тут и ложка где-то должна быть.
Девушка развернула сверток и жадно набросилась на еду.
— Спасибо, Зорин, — проговорила Ирина, собирая последние крошки. — Ты и правда друг…
— Ира, — Кирилл разжал кулак. — Ирочка, смотри…
Глаза узницы округлились и наполнились слезами.
— Это же… — Лыкова взяла с его ладони часы и, словно не веря, быстро вертела их в руках. — Мои часы… А у меня их забрали… Они же еще мамины, от нее сохранились… А ты смог вернуть…
Она крепко обняла Кирилла и заплакала.
— Ириночка, я сделаю все… слышишь, все возможное, чтобы вытащить тебя отсюда! Я поговорю с отцом… с Сомовым… если понадобится, до самого Москвина дойду! Я найду способ спасти тебя… Послушай, выходи за меня… Только соглашайся… слышишь… выходи за меня замуж…
— Зорин! — узница неожиданно прикрыла юноше рот тонкими пальцами. — Замолчи…
И, посмотрев на Кирилла так, как будто видела впервые, она припала к его губам…
* * *Долгие часы ожидания в маленькой грязной каморке, нарушаемые только шагами часового, давались ей нелегко. Никогда не знавшая настоящей тяжелой работы, ограничений, неудобств, Ирина росла, как принцесса из сказки, читать которые она очень любила. Все, на чем настаивал отец, это «необходимость соблюдать приличия», то есть не очень выделяться. У нее была отдельная комната, где стояла настоящая кровать, застеленная настоящими льняными простынями, кресло, в которое была брошена шкура какого-то пятнистого зверя, шкафы, полные всякой всячиной, и великолепное большое зеркало, в которое, правда, никто, кроме самой Ирины да еще уборщицы, не заглядывал, потому что подруг у дочери секретаря северных станций Красной линии наркома Лыкова не было. Девушка могла мыться горячей водой хоть по два раза в день, спать, сколько угодно, в любое время суток, включать лампы дневного освещения по ночам. К ее услугам был холодильник, в котором не переводились деликатесы, о которых остальные жители метро, наверное, уже и не помнили: шоколад, чудесные рыбные консервы, (а не эта — фу! — вечная тушенка), баночки с малюсенькими маринованными огурцами. Она могла сварить себе спагетти и заправить их каким-нибудь изысканным соусом, но делать это все можно было только в маленькой кухне-столовой, спрятанной в служебном коридоре, и съесть все в полном одиночестве, за запертой дверью. Ни у ее отца, ни у ее брата почти никогда не хватало времени на нормальную еду. Но особенно Ирина терпеть не могла Сталинскую за то, что ей приходилось, в подражание остальным женщинам-комсомолкам, ходить в комбинезоне, который, правда, был сшит из очень качественной ткани. Конечно, у нее были платья, хотя надевала она их, только бывая на Ганзе, куда ездила никак не реже двух раз в месяц. Вот уж там девушка отрывалась по полной! Благо документы, выписанные на имя жительницы Краснопресненской Виктории Коноваленко, позволяли Красной принцессе куролесить, не бросая тень на идеологически выдержанного отца.
Сейчас же ей казалось, что нет ничего лучше, чем работать на грибных плантациях. А запах свинофермы вспоминался как самый мирный и даже манящий. Как хорошо быть простой работницей… Была бы у нее своя палатка, муж, может быть, дети… Но самое главное, у нее была бы жизнь.
