Артем Мичурин - Еда и патроны
— Вряд ли, — Фара развернулся к выходу. — Ладно, хорош рассусоливать, надо верёвку принести с лопатой.
Пока поднимали труп, из распоротого брюха вывалилась половина ливера. Мне, как виновнику торжества, пришлось спускаться и складывать всё это добро в отыскавшийся среди разного хлама таз. Никогда не думал, что в человеке так много кишок. Раньше животы вспарывать не доводилось, а на картинках анатомического атласа всё выглядело гораздо компактнее и аккуратнее. В обрезках тонкого кишечника через полупрозрачные стенки можно было даже рассмотреть непереваренную еду: красные ошмётки моркови, тыквенные семечки, голову ящерицы…
— Нихрена себе, — показал я кусок тощей кишки Дрыну.
— А-а, — расплылся тот в улыбке. — Это он на спор сожрал. Отморозок.
— Веселитесь? — огрызнулся Фара и сунул мне в перемазанные кровью и дерьмом руки лопату.
Земля возле коллектора была каменистой, и нормальной могилы вырыть не получилось, хоть и копали втроём посменно. Решили ограничиться полуметром. Уложили тело набок, согнув ноги, чтобы влезло, распихали вокруг ливер, сверху торжественно водрузили любимые покойным балисонги, закидали копаной землёй и обложили камнями — от собак не спасёт, но для порядка…
— Надо сказать что-нибудь, — снова блеснул сообразительностью Дрын.
— Я не умею, — отмазался Фара. — А ты заткнись, — покосился он, заметив с моей стороны готовность произнести эпитафию.
— Ну, — Дрын вздохнул и не спеша раскурил новый косяк, — тогда я скажу. Сколько тебя знаю, Баба, всегда ты был редкостным мудаком. Всё копил-копил, в кубышку складывал. Говорю: «Баба, давай дунем», а ты: «Нееет, ствол надо, снарягу надо». Ну и где твой ствол? Где снаряга? В кубышке лежат. Кстати, не забыть бы её отыскать. Да. Они в кубышке, а ты здесь. Как-то не клеится. Короче, зря ты так, Баба. Разочаровал меня.
— Всё? — поинтересовался Фара, не дождавшись продолжения речи.
— А чё ещё?
— Ну, тогда сворачиваемся, — он подобрал лопату и пошёл в сторону дома, демонстративно не став дожидаться меня.
— Слышь, — Дрын затянулся, и хихикнул, утрамбовывая ногой землю вокруг могилы, — а ты чё, в самом деле нихрена не помнишь?
— В самом деле, — я попытался вытереть руки о куртку, но лишь ещё больше их вымазал.
— Хе, ну дела. Не ширялся сегодня?
— Нет. А что?
— Да я тут слышал синтетик новый по городу ходит, мозги выносит просто в ноль. Вот и решил… — легкомысленное выражение вдруг исчезло с лица Дрына. — Э-э… Знаешь, брат, ты не подумай дурного, но, бля, держись от меня подальше. Лады? Ну, бывай.
С этими словами он попятился и бочком почесал в сторону молокозавода, через каждые два-три шага оглядываясь, пока не скрылся за насыпью. Едва макушка Дрына пропала из виду, хруст гравия под его ногами стал заметно ритмичнее.
Фара со мной весь день не разговаривал, шлялся по дому, брался то за одно, то за другое, пытаясь себя занять и… не заснуть.
Я тоже решил особо не расслабляться. С Бабой Фара был не так долго знаком, чтобы всерьёз закорешиться и жаждать кровавой мести, но, как говорил один умный человек: «Если вы страдаете паранойей, это ещё не означает, что за вами не следят». Так что спал я одним глазом, а другим наблюдал, с целью пресечения возможных поползновений.
К семи часам вечера мой негодующий сосед выдохся и, сидя на кровати с книжкой, начал клевать носом.
— Долго собираешься бдить? — поинтересовался я. — Пока Валет не вернётся?
— Ты о чём? — сделал Фара удивлённое лицо.
— Уже четырнадцать часов не спишь.
— Следишь за мной?
— Это кто ещё за кем следит? С каких пор ты меня бояться стал?
— Я тебя?! — Фара ткнул себе пальцем в грудь, криво усмехнувшись, но тут же помрачнел и ухмылка трансформировалась в гримасу отвращения. — А хотя, знаешь, ты прав. Что уж там. Да, я боюсь. И не сегодня начал.
— Чего боишься?
— Он ещё спрашивает! Поглядел бы со стороны. Ведёшь себя как… Даже сравнить не с чем. Если б ты кололся — я бы спокойнее был. Нарики — они понятнее. Но ты ведь крепче анаши ничего не принимаешь. А закидоны всё чуднее и чуднее. Год назад в обмороки падал, потом в себя начал уходить, теперь вот от нехуй делать Бабу пришил. Я в жизни не видел такого. Сам, бывает, психануть могу, но ты… Ты же его зубами грыз!
— Чего?
— Чего слышал. Вцепился в горло, как собака, и ножом бил без остановки.
— Пиздишь.
— У Дрына спроси или у Липкого, они подтвердят, — Фара вздохнул и нахмурился. — Что с тобой творится? Мы ведь раньше как братья были. А теперь… чужие.
— Да брось херню молоть. Скажешь тоже, «чужие».
— Нет, — покачал головой Фара, — всё изменилось. А ты изменился больше всех. Совсем другой стал.
— И с какого же бока я другой? Ну, сорвался сегодня, моча в голову ударила. Что из этого трагедию-то делать?
— Вот об этом я и толкую. Ты не из чего трагедию не делаешь. Что крысу раздавить, что кореша — один хер.
— Никогда мне Баба корешем не был.
— Даже смотреть на людей стал по-другому.
— Это как же?
— Как на мясо. Будто они не живые. Разговариваешь с человеком и не в глаза глядишь, а… — Фара изобразил руками в воздухе объёмную фигуру, напоминающую голову с плечами, — целиком. Всё равно, что в мясной лавке на свиную тушу.
— Подумаешь, беда какая. Дались тебе эти люди.
— Ты и на меня сейчас также смотришь.
Да, не слишком приятный разговор. Особенно в месте про горло Бабы и мои зубы. Сразу захотелось прополоскать рот. Где-то я читал, что в сознании детей и подростков стоимость человеческой жизни крайне низка. Якобы, они не понимают её ценности, потому как сами прожили всего ничего, не имеют жизненного багажа за плечами, не успели обрасти всем тем, что делает жизнь богаче, разнообразнее, что даёт повод для ностальгии. При этом уровень агрессии в мозгах сопливых малолеток просто таки зашкаливает. Бурлят гормоны. Просыпается инстинктивное стремление стать альфа-самцом, подмять под себя всё, что движется. В комплексе вышеперечисленное создаёт предпосылки для такого жуткого явления как подростковая жестокость. Глупая, иррациональная, безудержная. Милые детки вдруг сходят с ума, перестают играть с плюшевыми медвежатами, грубят старшим, потрошат кошек, дерутся. Это была статья в старом околонаучном журнале. Её автор советовал родителям найти с ребёнком общий язык, серьёзно обсудить волнующие его темы, поделиться опытом из своей молодости, объяснить чаду, что это всего лишь проходной этап в долгой счастливой жизни, что показная жестокость, культивируемая в среде ровесников — не более чем результат гормонального перестроения организма, а на самом деле окружающий мир дружелюбен, светел и прекрасен. Идиот. Интересно, что сей учёный муж сказал бы мне? Смог бы описать светлый, прекрасный мир, ждущий с распростёртыми объятиями за «проблемным» периодом полового созревания? Вряд ли. Думаю, этот писака моментально пересмотрел бы расценки на жизнь в сторону радикального снижения, перед тем, как вскрыть себе вены дорогой ручкой с золотым пером. Или чем там писали в его блаженные времена? Цивилизация кретинов отупевших от излишеств, сытости и комфорта. Не удивительно, что сорока минут войны и трёх следующих лет хватило для сокращения их поголовья на девяносто пять процентов.
Через два дня вернулся Валет, как всегда злой, но с товаром. Фара ни о чём ему не рассказал. Более того, старательно поддерживал видимость «семейного» благополучия, даже пытался шутить и разговаривать со мной на отвлечённые темы. Я всячески ему подыгрывал. Но стоило только Валету оставить нас наедине, всё возвращалось к исходной позиции — хмурая рожа, настороженный взгляд, молчание.
До сих пор не понимаю, чего он на меня взъелся. Посмотрел, видите ли, не так. Какие мы ранимые. Но за то, что Валету не доложил, я был признателен Фаре. Кто знает, как сложилась бы моя судьба, дойди эта неприятная история до ушей нашего дорогого опекуна. Вполне возможно, что он, в силу своей болезненной осторожности, посчитал бы меня неблагонадёжным, представляющим опасность для его драгоценной шкуры. А через неделю, когда подгнившая и изъеденная речными тварями верёвка порвётся, распухший безглазый труп одиннадцатилетнего сопляка поднялся бы из глубин Тёши и, гонимый течением, отправился в последний путь. Но этого не произошло.
На следующее утро Валет снова ушёл, а вернувшись через полтора часа, позвал меня для разговора.
— Есть заказ, — начал он без предисловий. — Крупный.
— На кого?
— Об этом позже. Собирайся, тебя хотят видеть.
Сказано — сделано. Через сорок минут мы стояли перед ничем не примечательным бараком на Казанской улице.
— Будь вежлив и не петушись, — предупредил Валет, прежде чем открыть дверь.
За ней оказалась ведущая вниз неосвещённая лестница, заканчивающаяся ещё одной дверью, гораздо более массивной, со смотровой щелью в проклепанной броне.
