Олег Верещагин - Никто, кроме нас!

– А меня не обнимете? – весело спросил тоже рослый, хотя и худенький парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, русый, с дерзкими серыми глазами. – Хотя вы меня и видели-то пару раз…

– Тебя-то я сразу узнал, разведка! – весело выкрикнул Верещагин, подгребая и его – смеющегося – к себе. – Верста, а тощий… уххх, Сережка!!!

– А у тебя? – спросил Ларионов, подождав, пока Верещагин отцепится от его семьи – не раньше, чем тот поцеловал руки улыбающейся женщине и довольно нахально выглядевшей девчонке. – Все один?

Верещагин хотел что-то сказать, но явно передумал и, глядя за плечо Ларионова, с улыбкой покачал головой:

– А вот и не один. Вон они, мои, идут. Я их тут ждал.

По набережной шла высокая женщина, катившая перед собой двойной велосипед (еще довоенной «постройки») – но на нем восседала одна единица ребенка. Вторая – копия первой – величаво плыла на плечах парнишки лет шестнадцати. Все четверо издалека замахали поднявшему руку Верещагину. А тот, не опуская ее, пояснил:

– Мальчишкам по два, близняшки – Владислав и Ярослав. Старшему, Димке, тоже шестнадцать, как вашему среднему… – он подмигнул Сережке. – И он тоже приемный. Есть еще один приемыш, кстати – и, кстати, тоже Владька, хотя он Владимир – но он сейчас в армии… Эй! Давайте сюда, начинаем дружить семьями!

Шествие получилось внушительным.

Впереди, как и положено, шли главы семейств, ведя неспешную беседу о политике и военном деле. Краем уха Верещагин слышал, как идущие следом Сережка и Димка переговариваются – коротко, скрывая обычное для их возраста смущение первого знакомства – шестнадцатилетние ветераны…

– Ты тут воевал?

– Тут и в лесах…

– А я сперва в пионерах был, потом в дружине у Олега… Ты не тот Сережка, который «Вихрь»?

– Ну, я…

– Здорово…

– Да ладно…

– Сестра у тебя симпатичная…

– Катька, что ли?! Да ну!..

– Нет, правда…

Женщины шли следом. Катька охотно везла велосипед с близнецами, задавая им нелепые и оскорбительные вопросы типа: «А в кого у нас такие глазки?.. А кто нам такую курточку купил?.. Ой, какие у нас зубики!..» Владислав и Ярослав гордо молчали – в их двухлетних душах уже давно подспудно вызревало убеждение, что «Все бабы – низший сорт!», а мир принадлежит мужчинам, пусть еще и не взрослым. Елена и Светлана тоже, как и мужья, вели негромкий разговор, но на куда более мирные темы. Юрка и Светка-младшая замыкали процессию, но явно не считали себя обойденными вниманием – им вполне хватало своей компании.

А город вокруг готовился к празднику. Все больше и больше встречалось людей – нарядно одетых, поодиночке, парами, компаниями. То тут, то там слышалась музыка и обрывки речей и лозунгов из репродукторов. В небе – высоко, от этого медленно – плыл дирижабль, раскрашенный в черно-желто-белую гамму, оставлявший позади двойной «хвост» тех же цветов. По шоссе прошел плотно сбитый квадрат дроздовцев – в угрюмой черной форме, в ярких беретах, над плечами сверкали штыки, впереди тяжело качалось зачехленное знамя. Люди останавливались, махали руками, многие отдавали честь. Дроздовцы вдруг грянули – под сухую дробь палочек в белых перчатках трех мальчишек-барабанщиков, шедших перед знаменем:

Черным строем маршируя,Вновь дроздовцы в бой идут —Защитить страну роднуюОт предателей-иуд.

От Кремля до Магадана,От Камчатки до Днепра —Всем, кто набивал карманы,Отвечать пришла пора.

Вновь дроздовские отрядыСотрясают маршем твердь.Будет нам одна отрада —Всех врагов России смерть!

Мы идем – нам солнце внемлет,Русь святая – Божий дом.Мы очистим наши земли,Разоренные врагом…[36]

Ушла песня – вместе со строем. Мимо стоящих Ларионовых и Верещагиных прошел молодой мужчина – на глазах слезы, голова высоко поднята, левая рука – в черной перчатке…

– Да… – вздохнул Верещагин. – А где сейчас Кологривов?

– Погиб Кологривов, – тихо ответил Ларионов. – Он после челюстно-лицевого вернулся в полк… добился, хотя говорить почти не мог. В Клайпеде его снайперша убила. Вот так…

На парапете сидел молодой парень с гитарой; вокруг стояли еще с десяток парней и девчонок – и в гражданском, и в кадетской форме.

Верещагин и Ларионов шли одни. Остальные рассосались – сперва исчезли Юрка со Светкой, потом – старшие мальчишки, объявившие, что пойдут на стадион и вернутся только на парад и концерт, потом – женщины с младшими, вообще никак не мотивировавшие свое исчезновение. Впрочем, бывшие офицеры и не были особо против.

– Пашка, спой про графа, – попросила рыжая девчонка в форме пионервожатой.

Парень с гитарой, кивнув, перебрал струны, ударил по ним…

Все начиналось просто:Граф опустил ладони на карту —Реками стали вены,Впали вены в моря,В кузнице пахло небом,Искорки бились в кожаный фартук,Ехал Пятьсот ВеселыйПоперек сентября…Девочка, зря ты плачешь – здесь, в сентябре, без этого сыро,Там, куда Граф твой едет, вовсе уж ни к чему.Счастье из мыльных опер – жалкий эрзац для третьего мира,Только Пятьсот Веселый нынче нужен ему.

Слушали молча, покачивая головами. А парень пел. Глядя в небо и чему-то улыбаясь:

Ветер метет перроны, поезд отходит через минуту,Точно по расписанью – х…ли ж им, поездам.В грустный мотив разлуки что-то еще вплетается, будтоПуля в аккордеоне катится по ладам.И вот ты одна под крышей, свечи сгорели, сердце разбито,Что-то уж больно долго Граф тебе не звонит.Только Пятьсот Веселый, шаткий от контрабандного спирта,Знает к нему дорогу – этим и знаменит.

На рубеже столетий все в ожидании, чет или нечет,И Граф твой не хуже прочих знает, как грань тонка,Что-то ему обломно – бабы не в кайф, и водка не лечит —Мечется волком в клетке, ждет твоего звонка.Верь в то, что все как надо, нынче судьба к нему благосклонна,Нынче портянки в клетку, устрицы на обед,Под акварельным небом, сидя на палубе бателона,Пьет золотое пиво, думает о тебе.

Девочка, ждать готовься – вряд ли разлука кончится скоро,Вряд ли отпустит Графа певчий гравий дорог,Ты открываешь карту, и вслед за беспечной птичкой курсораШаткий Пятьсот Веселый движется поперек.Ты не кляни разлуку – мир без разлуки неинтересен,Брось отмечать недели, вытри слезы и жди,Верь в то, что ваша встреча – сказка всех сказок,песня всех песен,Новый мотив разлуки – все еще впереди.Хоп![37]

– Бессонов, Пашка! – окликнул Верещагин. Гитарист опустил голову и улыбнулся, соскакивая с парапета: