Цвет твоей крови - Александр Александрович Бушков
– Нечего мне сказать, товарищ капитан, – произнес я как можно убедительнее и тверже. – Никаких таких странностей, все так и было, и добавить нечего…
– Знаете что, старший лейтенант? Рано или поздно война кончится, может быть, даже через несколько месяцев. И тогда я о вас обязательно вспомню. Будет время и возможность исследовать вашу одежду скрупулезнейше, сапоги, табак… Да, табак – я, уж не посетуйте, отсыпал жменьку в баночку, закупорил и присовокупил к остальному. И можно будет поискать свидетелей. И тогда… Думаю, и тогда не будет случая обвинять вас в чем-то… подлежащем обвинению. Но есть странности, которые, я считаю, нельзя оставлять без объяснения. И это как раз ваш случай. Так что, буду жив-здоров, после войны обязательно вспомню о вас… Можете идти.
Я с превеликой радостью вскочил, четко повернулся через левое плечо и строевым шагом покинул кабинет, чувствуя спиной неотрывный взгляд Галицкого.
Только отойдя метров на сто, почувствовал некоторое неудобство и сообразил, что так и шлепаю в ботинках без шнурков. Так спешил покинуть это гостеприимное заведение, что не заикнулся дежурному о шнурках – хотя он, несомненно, вошел бы в положение избавленного от всех подозрений командира Красной армии и нашел бы парочку.
Ну не возвращаться же. И я пошел по указанному тем же дежурным пути, коснувшись нагрудного кармана ветхой гимнастерки и еще раз удостоверившись, что там нет прорехи, что на месте волшебная бумажка, военно-бюрократическая индульгенция, вернувшая меня в привычную жизнь. Все равно вскоре мне предстоит от этих говнодавов избавиться…
Так оно и оказалось. В штабе погранполка со мной не долее пяти минут говорил хмурый, издерганный кучей текущих дел немолодой майор. А еще минут через сорок я браво шагал в расположение. Форма п/ш, приличные яловые сапоги, кубари на зеленых петлицах не защитные, а красной эмали, фуражка зеленая, новенькие портупея с кобурой и даже полевая сумка, выданная раздобрившимся каптером. Поставлен на все виды довольствия, определен к делу – командир взвода второй роты первого батальона погранполка с трехзначным номером. Еще в царские времена среди молодых офицеров ходило присловье: «Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут». А мне даже в Кушку тащиться не пришлось. И я уже знал, почему оказался обмундирован так качественно, – довоенные склады, ага, перед войной полк в этих местах и дислоцировался (через две недели, при отступлении, склады эти пришлось поджечь за невозможностью вывезти – но это уже совсем другая история)…
Разумеется, и речи быть не могло о прежней, довоенной службе по охране рубежей Родины. В противоречие известному лозунгу, часть границы, в первую очередь западной, оказалась не на замке. Западные границы теперь были в немецком тылу, сначала ближнем, а потом и глубоком…
Чем мы занимались? Да тем же самым, что и пограничный наряд, к которому я вышел (между прочим, Ланжерон обнаружился в моем взводе, показал себя толковым хватким бойцом, вот только в сорок втором)… Наводили порядок на неописуемых дорогах близ фронта (которого сплошь и рядом не было как такового), проверяли документы, тормозили беспорядочно отступавших и отправляли на сборные пункты. И вылавливали немецких шпионов и диверсантов, которых в сорок первом было как грязи (да и потом шастало немало). Подробно о наших задачах написал Богомолов, «В августе сорок четвертого». Читали? Вот именно это. Взаимодействовали с особыми отделами, со Смершем, когда он появился, с войсками НКВД по охране тыла – вопреки названию, они действовали как раз не в тылах. Ходили под смертью чуть ли не каждый день. Ничуть не безопаснее, чем на передке. Разница только в том, что на передке у людей была тыща шансов поймать свинец или железо, а у нас – сотня. Если уточнить, что этому свинцу или железу достаточно секунды, разница будет, право же, невеликая…
И вот что любопытно… Через несколько месяцев создалось стойкое впечатление, что дела у меня в смысле военной карьеры обстоят не совсем обычным образом – а в последующие годы впечатление это переросло в стойкую уверенность…
Понимаете ли, это четко прослеживалось. Я не лез поперек батьки в пекло и не прятался за чужие спины. Воевал как все. Но пару раз случалось, что за успешные операции мои ребята, сделавшие ровно столько, сколько и я, получали ордена, а я – медали. И в третий раз был случай, когда я командовал группой, и все, в том числе и я сам, ожидали ордена на мою богатырскую грудь, – а туда порхнула опять же медаль, при том, что все трое моих хлопцев получили кто Славу, кто Знамя. Если честно, было довольно обидно, тем более что иные сослуживцы выражали по этому поводу недоумение, а один, сибиряк, сказал как-то: «Ну будто какая ведьма тебе удачу отшибла, старлей…» Так что первый орден я получил только в сорок четвертом.
И с повышением в звании и служебном положении наблюдалась та же петрушка. Несколько комвзводов, с которыми мне довелось служить, относительно быстро получали очередные «шпалы», а потом и звездочки, уходили на роты, а один и на батальон, пробыв комроты всего ничего, – ну заслужили все. Что до меня, я очень долго оставался вечным комвзвода и вечным старлеем, капитана получил только осенью сорок третьего, а через месяц поставили и на роту.
Одним словом, неувязка присутствовала. Временами я начинал думать: возможно, все дело в том, что в заведенном вновь в том городке личном деле присутствует некая запись… как бы это сказать, не компрометирующая, но явственно подтормаживающая в военной жизни. А может, зря я так думал, и вся причина в том, что я попал в этакую полосу устоявшегося невезения. С военными это случается нередко – с некоторыми. Форменный Максим Максимыч у Лермонтова – до седых волос прослужил штабс-капитаном в захолустных гарнизонах, и награды его облетали стороной. Бывает. Многие маршалы Бонапарта начинали рядовыми – но куча их сослуживцев выше лейтенанта не поднялась…
Возможно, все дело как раз в «синдроме Максим Максимыча». Укрепляет в этой мысли и то, как все обернулось с членством в партии. Замполит, мужик, в общем, справедливый, но резкий, как три похмельных дикобраза, и не в меру горячий, не скрывал, что
