Роман Глушков - Найти и обезглавить! Том 1
Мое детство закончилось буквально в одночасье.
В тот вечер отец и его ближайшие друзья из Торгового совета отмечали принятие очередного налогового указа. Такого, который обещал сделать их – властителей Дорхейвена, – еще богаче. Разумеется, за счет городских лавочников, ремесленников и караванщиков, которым теперь предстояло стать беднее. Кому – чуть-чуть, а кому и заметно. Что, в общем-то, случалось после каждой налоговой реформы, а их Торговый совет проводил регулярно.
Однако по-другому в свободном городе-республике было нельзя. Сюда стягивались купцы со всего мира – и с запада, и с востока, – и этот безостановочный приток людей, товаров и капиталов требовалось постоянно упорядочивать. Порой – довольно жесткими методами и ограничениями. А иначе среди всей этой пестрой торгующей братии грозил начаться хаос, чреватый смутой и беспорядками.
Дорхейвен притягивал купцов не только своей торговой политикой. Куда более честной, чем торговая политика иных, не столь свободных земель. А еще он являл собой единственное место, где идущие из Канафира в Оринлэнд и из Оринлэнда в Канафир караваны могли пересечь Гиремейские горы, чья неприступная цепь протянулась от Северного океана до южного моря Боблибад. В возведенном на пологом горном перевале, Дорхейвене сходились три караванных пути запада. Те, что шли сюда через безжизненную Каменную Гарь от крупнейших городов Канафира – Вахидора, Этнинара и Талетара. Здесь же сходились все идущие на запад, главные дороги Оринлэнда. Благодаря чему не было в мире другого столь же крупного торгового города, как Дорхейвен. В нем отродясь не видали ни тронов, ни королей, потому что там, где собирается орда вольнолюбивых торговцев, монархам уже нет места. Ведь торговцы предпочитают язык сделок и договоров, а не приказов и силового принуждения, что при единоличной власти было бы неизбежно.
Прошу прощения, кажется, я отвлекся.
В этот вечер устроенный гранд-канцлером праздник был довольно бурным, хотя я видывал в этих стенах гулянки поразухабистей. Когда же веселье достигло своего апогея – то есть когда званые на пир труженицы лучших борделей начали отрабатывать свой хлеб в поте лица, – я уединился в своей комнате, пусть никто и не прогонял меня из-за стола. Но я ненавидел смотреть, как развалившегося в кресле прямо под портретом матери, пьяного отца ублажают сразу несколько шлюх. И всегда старался скрыться под шумок, тем более, что в такие моменты папаше было не до меня.
Я давным-давно привык засыпать под пьяные вопли, песни, гогот и сладострастные стоны. Но сегодня мне не хотелось ложиться в кровать прямо сейчас. И я, сняв с полки трактат курсора Николиуса «Четвертый путь через Каменную Гарь», решил осилить перед сном хотя бы несколько страниц. А то после тренировок Баррелия меня, уставшего и побитого, не тянуло садиться за книги. Отчего даже этот не слишком толстый бумажный труд я не мог дочитать вот уже второй месяц.
Шум, что вскоре прервал мое чтение, не походил ни на один из шумов, что я доселе слышал в нашем дворце.
Этот шум пришел на смену привычному гвалту пирушки настолько резко, что от неожиданности я подскочил со стула и уронил книгу на пол. После чего так и замер, растерянно хлопая глазами и не понимая, что происходит за дверью моей комнаты.
Впрочем, уже скоро моя растерянность превратилась в страх. Да такой сильный, что у меня задрожали коленки и отнялся язык. Я оцепенел, будучи не в силах сойти с того места, где стоял. Мне захотелось позвать на помощь кого-нибудь из слуг, но из моего горла вылетали лишь невразумительный скулеж да сипение.
Теперь во дворце кипела не пирушка, а драка. И очень свирепая драка – не потасовка, какие иногда случались между перепившими лишнего гостями. Нынешние звон клинков, грохот сокрушительных ударов и треск ломаемой мебели указывали на то, что во дворце разыгралось сражение не на жизнь, а насмерть. А хор истеричных воплей довершал эту звуковую картину, делая ее еще более душераздирающей.
Криков было много. Даже слишком много. Снаружи одновременно орали десятки человек, как мужчин, так и женщин. Порой одни вопли резко обрывались, но меньше их не становилось, потому что к ним тут же присоединялись другие. И какие только эмоции в них ни звучали! Бешеная ярость, безудержное злорадство, смертельный страх, неистовая мольба, дикая боль… И все это мне вовсе не грезилось, а происходило наяву.
Слышались в этом хаосе и спокойные – на фоне остальных, – крики. Это были военные команды: и знакомые мне, и незнакомые, и такие, что вообще звучали на другом языке.
Первые команды отдавали гвардейцы Дункеля, многих из которых я узнавал по голосам. Равно как и сами эти команды я не раз слышал, когда наблюдал за тренирующейся на плацу, дворцовой стражей.
Незнакомые команды я разбирал плохо, но их тоже отдавали на орине – едином языке Оринлэнда, на котором говорят в Дорхейвене, Эфиме, Вейсарии, на севере Промонтории, и на южных островах Хойделанда. Эти голоса я уже не узнавал. Они звучали слишком грубо, а большинство выкрикиваемых ими слов были ругательствами.
Команды на другом языке выкрикивали определенно канафирцы. И их воплей я боялся пуще всего. Потому что язык запада канаф был здесь чужд, и я никогда не слышал, чтобы он звучал в этом дворце. Зато теперь по нашим коридорам носилось так много канафирцев, как будто сюда ворвалась половина Ихенера – городского района, где проживала их местная община.
Понятия не имею, как долго я простоял, задыхаясь от страха, дрожа и издавая жалобные звуки, словно ведомая на бойню овечка. Что и впрямь было недалеко от истины – все, творилось сейчас за стенами моей комнаты, и было самой настоящей бойней. Которая и не думала утихать. Наоборот, судя по усиливающемуся шуму, вскоре она должна была разразиться прямо у меня под дверью! А потом…
Только сейчас меня осенило, что было бы неплохо подпереть дверь стулом. А еще лучше – тяжелым креслом, которое я, поднатужившись, мог сдвинуть с места. Почему не засовом? Да потому что засов на двери детской комнаты имелся только снаружи. Папаша не одобрял, когда я пытался от него отгородиться, зато любил иногда закрывать меня здесь на пару дней в качестве наказания. Мысль о том, что подпертая дверь может уберечь меня от злодеев, вывела меня из ступора. И я, подбежав к креслу, взялся толкать его в том направлении.
И все-таки я опоздал. Дверь распахнулась, когда я и кресло были еще на полпути к ней. В испуге бросив его, я с криком отскочил назад, не сомневаясь, что тот, кто вторгся ко мне с таким грохотом, не может быть моим другом…
Но я ошибся. Это был не просто друг. Это был мой отец, гранд-канцлер Дорхейвена Шон Гилберт-старший.
Вот только выглядел он так, что я едва его узнал.
Лицо отца пересекал не просто огромный, а чудовищный шрам. Настолько глубокий, что, кажется, я видел торчащие из него наружу, кости черепа. Шрам начинался на правой стороне лба, шел через правый глаз, вместо которого зияла кровоточащая дыра, и пересекал нос, нижняя половина коего полностью отсутствовала, так как была срублена. Заканчивалась эта багровая полоса шириной в два пальца у левого края нижней челюсти. Из отцовских ноздрей, которые походили теперь на ноздри самой старухи-Смерти с жутких курсорских гравюр, а также из дыры в левой щеке вырывались кровавые пузыри, ибо дышал Гилберт-старший словно загнанная лошадь. И все-таки он вышел живым из той передряги, в которой побывал, и это главное!
– Шон! – прохрипел отец, отыскав меня в комнате залитым кровью, единственным глазом. После чего закрыл дверь и, хромая и пошатываясь, направился ко мне.
Я же стоял, оцепенев и не сводя взора с его изуродованного лица и поперхнувшись собственным криком, который вдруг обратился в колючий ком и застрял у меня в горле.
– Шон, ты здесь! – вновь заговорил отец. – Ты жив!.. Слава богу!.. Подойди ко мне, сынок! Ну же, не бойся! Скорее, Шон, у нас мало времени!
Я сделал несколько робких шагов и остановился напротив истекающего кровью родителя. На его теле хватало других ран, и многие из них тоже выглядели серьезными. Но сейчас его, похоже, беспокоили не раны, а я. Или, вернее, не я, а нечто такое, о чем он хотел мне сказать.
Гранд-канцлер бросил окровавленный меч на ковер и, держась за подлокотник кресла, опустился передо мной на одно колено. А затем схватил меня за запястье и всунул мне в руку липкую от крови, круглую металлическую вещицу.
Она походила на амулет в виде цветка с небольшими лепестками. Он был соткан из множества толстых серебряных нитей, что переплетались между собой в тугой замысловатый узел. В центр узла был инкрустирован круглый изумруд величиной с вишню, а сама эта штуковина аккурат помещалась у меня в ладони. И была она на самом деле не амулетом, а ключом. Тем, что отпирал хранилище в вейсарском банке, где отец хранил наши семейные ценности.
– Слушай сюда, Шон! – Гилберт-старший вперил в меня свой мутный уцелевший глаз. – Слушай внимательно, сынок! Бери этот ключ, выбирайся через дымоход на крышу и спрячься там хорошенько! Там тебя никто не найдет, обещаю! Отсидись на крыше пару дней, а как только внизу все утихнет, спускайся вниз, проберись незаметно к выходу и беги к восточным воротам города! Помнишь Весельчака Эйбая, что работает на тамошней конюшне?… Помнишь или нет?
