Кирилл Клеванский - Колдун. Земля которой нет
С каждым ударом колокола медленно поднималась стена, впуская в комнату свет и гомон толпы, и с каждым таким ударом выходили двое. Их встречали рукоплесканиями, бросанием цветов и теплым женским смехом. Выходили двое – возвращался один.
Этот один имел разные лица, фигуры и оружие, но зачастую его было не отличить от предыдущего. Каждый раз его, под все те же крики и гомон, заносили гвардейцы, поддерживая под руки. А если рук не было – несли на какой-то растянутой плащанице. Залитый кровью, порой без конечностей, что-то бормочущий и почти отдавший душу богам. Вот каков был тот один. Но я знал, четко знал, что наутро он будет здоров и полон сил. Такова несуществующая магия этого места. Только смерть нельзя преодолеть на Териале, все остальное здесь – как мимолетное видение, как осенний лист, коснувшийся водной глади. Даже люди, даже они здесь были просто листьями.
И вот колокол пробил в пятый раз. Вновь натужно задрожали цепи, тянущие стену вверх. Необычайно громко ударил по ушам приветственный гвалт толпы. Это людское море с каждым нашим шагом по залитому кровью песку дрожало все неистовее. В буйстве своем не зная границ, оно буквально захлестывало с головой, растворяя в манящей ярости схватки.
Солнце сегодня светило ярко, сияя в зените. Ветер собирал песчинки у ног, обдувая ступни. А воздух казался свежим и совсем не сухим. Прекрасный день для битвы.
– Рад был познакомиться, землянин, – спокойно сказал юноша, поворачиваясь к ложу с наместником. – Надеюсь, наш бой будет достоин Термуна.
– Смотри не перенапрягись, а то помрешь еще, – как-то по-черному пошутил я.
Парень улыбнулся и даже позволил себе хмыкнуть в так и не выросшие усы. Старец, тот самый, чье лицо я первым увидел на летающем острове, поднял руку. Толпа смолкла, словно где-то под трибунами находился рубильник, отключающий звук.
И вновь, как и в прошлый раз, мне почудилось, что там, среди балдахинов и опахал, стоит прекраснейшая из женщин. Но видение исчезло, будто мираж, навеянный зноем.
– Пятый бой! – громогласно возвестил старец.
Он взмахнул рукой и, вздернув полы тоги, уселся на золоченый трон. В тот же миг все завертелось.
Я резко вскинул сабли, принимая косой удар бастарда их плоскостями. Схватка началась без объявления, без сигнала, словно война.
Взгляд юноши, имени которого я так и не узнал, был тяжел и сосредоточен. Я качнул младшим Пером и закружил вокруг. Ступни в легких кожаных сандалиях утопали в ало-золотом песке. Будто кто-то распылил рассветное небо и просыпал его на арену.
Мой противник искусен, но я – много опытнее. Гладиатор, приняв низкую стойку, жалом метнул бастард мне в колено. Не думая, я разорвал дистанцию и сменил направление. В этот раз нельзя бросаться опрометчиво, нельзя терять хладнокровие. Но как же стучало сердце, как же рвались руки погрузиться в затяжную схватку. И вновь выпад, быстрый, опасный, как выпущенный стальной язык арбалетного болта.
Меч лизнул пустоту, оставив в ней стальной росчерк, а потом вернулся к корпусу фехтовальщика. Тот стоял неподвижно, цепко наблюдая за тем, как я кружу, будто голодный, оскаленный волк. Лишь его глаза шныряли по моей фигуре, выискивая уязвимые места и точки.
Сабли дрожали. Любое движение отзывалось новой вспышкой желания. Желания куда более яркого, чем вы можете себе представить. Потому как нет желания более беспощадного и дерзкого, нежели желание наемника скрестить свое оружие с оружием достойного противника. А этот юнец, несмотря на свой возраст, был, без всяких сомнений, достойным.
Когда фехтовальщик вздохнул, я перешел в наступление. Заложив старшую саблю за спину, младшую лентой взвил к горлу противника. Тот отклонил выпад плоскостью бастарда, уйдя чуть влево. В ту же секунду, крутанув запястьем, я словно выкинул из-за спины шар, коим стало размывшееся в финте Перо. Юноша не успел среагировать, и стальная молния оставила на его боку длинный порез. На песок закапали алые жемчужины. «Кап-кап», – отбивали они ритм. «Как-кап», – потихоньку уходила жизнь.
Толпа взревела, но вскоре для меня опять наступила тишина. Юноша, посмотрев на свой бок, вдруг широко усмехнулся. Он замер, а я, ведомый инстинктом, вдруг отпрыгнул назад, разрывая дистанцию. Неожиданно глаза ослепила яркая вспышка, а мгновением позже короткий бастард моего противника охватило пламя.
Оранжевые цветки огня танцевали на лезвии, отплясывая безумный ритм сотни гурий, зашедшихся в головокружительном танце. Сжав зубы, юноша приложил меч к ране. В нос ударил запах паленой плоти, а слух резанул низкий крик. Но я не стал нападать. Я ждал.
Противник, выпрямившись и утерев пот, кивнул. То же сделал и я. Мы замерли друг напротив друга. Он – с пылающим мечом, похожим на луч солнца в руках смертного. Я – с заложенными в ножны саблями и скрещенными руками. Скрылось светило, смолкли звуки, затих играющий с вязким от крови песком ветер.
А потом хором ударили наши сердца, охваченные пожаром битвы. Мы синхронно взвили руки. В мою сторону полетела полоска жадного до плоти огня, а с сабель сорвались две призрачные ленты, острые, как наточенное лезвие. Огонь и ветер столкнулись, оглушая и опаляя нас взрывом.
Песок осыпал нас с ног до головы, а мы, оставляя за спиной какие-то видения, бросились друг на друга, как дворовые псы. Мелькало оружие, взвинчивая в небо брызги красной капели. Стучала сталь, выбивая мелодию незатихающей войны. Стонала кожа, поддаваясь голодному железу. Скрипел песок, разбрасываемый ногами. Но мы молчали. Лишь наши глаза кричали, воспевая славный бой. А наши сердца громыхали, будто в груди поселились целые полки, сошедшиеся в лихой сече.
Кровь падала на песок, смешивая его в бурую массу, комками прилипавшую к подошвам сандалий. Лепестки пламени от бастарда опадали нам на плечи, расцветая страшными чернеющими ожогами. Змейки ветра, отставшие от сабель, резвились по нашим телам, оставляя за собой алые ручейки. Но не было боли, лишь рев отяжелевших рук, раз за разом отправляющих оружие в новый рывок.
Уворот, еще уворот, потом удар, блок, опять удар и еще, еще, еще, пока воздух гуляет по легким, пока глаза, залитые кровью, хоть что-то видят. А боль – она где-то там, поджав хвост и призывно скуля, просит обратить на себя внимание, моля пощадить тело. Но куда прочнее тел были души, которые, будто присоединившись к бою, орудовали клинками не хуже нас самих.
Взрывы от столкновений ветра и огня порой разбрасывали нас в стороны, но мы, вскакивая на ноги, опрометью бросались в бой, словно в объятия горячей любовницы. Вот противник стрелой пустил бастард мне под ноги, а я, взмыв птицей в воздух, ножницами потянулся к его горлу. Юноша пригнулся и попытался достать меня контрударом. Увернувшись, я применил свой «змеиный шаг». Излюбленный прием, не раз приводивший меня к победе.
Несомненно, териалец был быстрейшим из всех, с кем я скрещивал свои клинки. Он не только отразил первый удар, но и, как-то по-хитрому изогнув локоть, оставил глубокую борозду у меня на плече. Фонтан крови брызнул в воздух, закрывая небо красным расплывчатым куполом. Я тут же ощутил, как ртутью наливается левая рука, против воли разжимающая клинок.
Противник усмехнулся, сделал шаг назад и выставил клинок. Это была его победа. Победа над гладиатором Тимом Ройсом. Но наемник Тим Ройс не знает, что такое поражение в бою. Я прикусил язык, чувствуя, как рот наполняется вязкой жидкостью с железным привкусом.
Парень рванул в выпаде, но в самый последний момент я плюнул ему в глаза кровью, смешанной со слюной. Тот зажмурился, оступился, его меч лишь оцарапал мне бок, а сабля уже пела, порхая в прекрасном, но коротком пролете. Ощутив сопротивление, я надавил, а затем разжал руку.
Юноша заваливался, падая рядом со мной. Так близко, что я успел заметить его немного удивленный взгляд и искривленный смертным оскалом профиль. Меж чистых, почти детских глаз алело залитое кровью Лунное Перо, как всегда, нашедшее свою добычу.
По ушам должны были ударить отзвуки колокола и гомон толпы, но я услышал лишь, как мои колени с шумом ударились о намокший песок. Глаза должны были увидеть облака на небе и спешащих гвардейцев, но я лишь смотрел на ноги противника, дрыгающиеся в последней судороге. Почему-то я улыбнулся, поймав себя на мысли, что это до дрожи напоминает джигу.
Потом я помню боль, которую ощутил, когда меня поднимали на плащаницу, следом – череду поворотов и свет факелов. Этот свет сливался в причудливые образы, рождаемые почти пьяным сознанием, танцующим на краю забытья, чернеющего своей зовущей пропастью. Но я не спешил отправляться в объятия этого провала, лишь крепче сдавливал правой, подвижной, рукой саблю, неведомо как оказавшуюся у меня в ладони.
Потом – кабинет, похожий на лекарский, жесткий стол и боль столь ужасная, что не было сил даже выть. И тогда я сорвался вниз, туда, где меня уже ждало беспамятство.
