Михаил Белозеров - Возмездие теленгера

Михаил Белозеров

Возмездие теленгера

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

Время любить и время ненавидеть.

Глава 1

Трофеи

Вертолет тот летал всегда по одному и тому же маршруту: над Лесом предков, через Оленью падь и перевал Семи братьев, дальше – за Девять холмов красных дьяволов и пропадал за черными болотами и реками Зыбью и Парашкой.

Рябой подошел к костру, вокруг которого они сидели и пекли картошку, повел чернющими глазами, от которых сердце уходило в пятки, и сказал таким хриплым голосом, что продирало до копчика:

– Так, пацаны… завтра возьмете ДШК[1]… – Он помолчал так долго, что все, затаив дыхание, впились в него глазами, а потом, довольный произведенным эффектом, добавил: – Но так, чтобы вернули в целости и сохранности… и чтобы сами там голов не положили.

Почему он принял такое решение, так и осталось тайной, быть может, узнал что-то о готовящемся нападении или предчувствовал его. Так или иначе, но время пришло.

– Ура!!! – подскочил худой сутулый Скел и от восторга едва не брякнулся в костер.

Это обсуждалось так долго, в таких подробностях, что они знали, каким маршрутом идти, где расположиться лагерем, кто где спрячется и как стрелять, и вообще, им казалось, что они давным-давно уже сбили этот чертов вертолет, и поэтому целый год дулись на Рябого за то, что он сдерживал их воинственные порывы. «Успеется… – говорил он им с непонятной усмешкой, – молоды еще, молоко на губах не обсохло, хотя у некоторых, я вижу, усы пробиваются. Умирать всегда легко. А надо жить, жить. Слишком мало нас осталось…» И все ему, конечно, безотчетно верили, хотя и рвались в бой даже с людьми-кайманами. Тех же, которые могли что-то возразить, давно не было в живых – пали они смертью храбрых с этими самыми кайманами. Но это было давно, еще до того, как это поколение пацанов оторвалось от материнской груди. Поэтому они и не ведали опасностей и были смелы до беспамятства.

– Ты… ты… ты… – Рябой кругом повел пальцем с обломанным ногтем, словно выбирая себе жертву.

Он пропустил Скела, толстого ленивого Дрюнделя с кисельными мозгами и с румянцем во всю щеку, одетого в настоящую коровью доху, а не в жиденькую дошку, естественно, Мелкого Беса за его ненадежность и хлипкость даже здоровенного и сильного, как медведь, но медлительного Телепня[2], сына рыбака. Он пропустил также Чебота – сына полупопа-полушамана, хотя его взгляд задержался на нем дольше, чем на остальных, пропустил Косого по вполне понятным причинам и наконец ткнул в широкоплечего Костю:

– Ты… – Рябой шумно втянул в себя воздух, как лось на водопое. – Ты, как лучший стрелок, будешь старшим! Головой ответишь, если что! Все, что найдете, притащите сюда. И упаси вас Бог обмануть меня… оторву и выброшу!

И все ему поверили, и даже на мгновение съежились, и втянули головы в плечи, потому что Рябой был скор на расправу и беспощаден, как острый клинок.

– Хорошо, – покорно согласился Костя, смахивая с глаз густой белый чуб и пряча за пазуху книгу, которую читал при свете костра.

Завтра – это значит на рассвете, когда еще петухи не пропоют, когда солнце еще не появится над сопками за деревней. Надо еще привести с поля лошадей и взять кое-что в дорогу да и утрясти все вопросы с приятелями.

Клички к нему не клеились. Его называли то Белым, то Приемышем, то Сметаной, но у него было такое открытое лицо, непохожее на хитрые, скуластые лица аборигенов, что клички отлетали от него, как горох от стены. Поэтому его чаще всего называли родным именем – Костя. И это было правильно, потому что имя обычно соответствует внутренней сущности человека, а сущность у Кости была под стать его имени, то есть «обладающий непоколебимой справедливостью». И действительно, если Костя говорил, то только правду, даже если это грозило неприятностями, если ему поручали дело, то выполнял его чрезвычайно добросовестно, если о чем-то рассуждал, то знал, о чем рассуждает, а за убеждения готов был биться до смерти, не отступая ни перед кем, – в общем, был он не от мира сего, как святой.

Чебот недовольно покрутил скуластой мордой с приплюснутым, как у боксера, носом и, когда вождь отошел, прошипел недовольным тоном:

– Опять тебе, Приемыш, повезло… – При этом он тряхнул своими черными как смоль волосами и с вызовом посмотрел на него.

Они уже не раз дрались до хрипоты, до синяков, до разбитых носов, но силы были равны, и оба понимали, что вся борьба впереди. Теперь, пока Костя будет старшим, Чеботу, которого на самом деле звали Ремкой Дьяконовым, придется подчиняться, иначе ему грозило иметь дело с Рябым. И хотя Костя жил в деревне Теленгеш сызмальства, он так и не стал своим, и чаще всего его за глаза называли Приемышем и не знали, гордиться им или нет, поэтому некоторым, а больше всего Чеботу, и было обидно, что атаманом назначили Костю, а не своего, местного.

– Пойдут шестеро, – сказал Костя, избегая напряженного взгляда Чебота, – Скел, Дрюндель, Мелкий Бес, Телепень и Косой.

У Косого левый глаз действительно косил куда-то в небо, и в разговоре с ним казалось, что смотрит он мимо тебя. Становилось немного неприятно, но ты быстро к этому привыкаешь и уже не обращаешь внимания на такую ерунду.

Костя перечислил почти всех, кто сидел у костра, кроме трех малолеток Цапли, Гнома и Чибиса, которым еще и тринадцати не исполнилось, но которых за мзду в виде картошки и сушеной рыбы готовы были терпеть в компании. Малолетки и не протестовали, только, грустно и понимающе вздохнув, принялись выкапывать из золы картошку, от которой уже давно шел пьянящий запах. А печь картошку они умели и любили. Главным было – не класть ее в огонь или на огонь, а закапывать в угли, только тогда она получалась с желтоватой корочкой, чуть солоноватая, с привкусом пепла. И нет ничего вкуснее такой картошки, пожалуй, только хлеб, но с хлебом по весне было туго. Хорошо хоть картошка уродилась, а так хоть караул кричи. Вся деревня сидела на сушеной рыбе и картошке.

– Оставьте с десяток на завтра, – велел Костя. – Костер-то разжигать не дозволено будет.

Все зашевелись, ожили. Принялись обсуждать предстоящий поход – в подробностях, со смаком, глуповатым хихиканьем и прибаутками. Больше всех шумел сын мельника – Дрюндель:

– Да я!.. Да мы!..

Он вдруг расщедрился и угостил всех настоящими конфетами, сделанными из сгущенного молока. Костя страшно удивился. Это значило, что кто-то из деревенских расплатился с отцом Дрюнделя за помол банкой сгущенки. Сгущенку можно было взять только на «промысле» Лоухи или, если тебе очень повезло, – в каком-нибудь старом армейском складе, на который ты случайно наткнулся. Последние два года на «промысле» сгущенки не было, не появлялась она, и все тут! А найти старый армейский склад было даже не большой, а громаднейшей удачей. Если же ты «заныкал» склад, утаил от общества, то тебе придется иметь дело не только с атаманом Рябым, но и со всей деревней. Считай, что ты проклят, призовешь ты на свою голову позор и бесчестие, и рано или поздно тебя выгонят за околицу, а это верная смерть. Можно, правда, было уйти в соседнюю деревню Чупа. Так, должно быть, три года назад поступил скорняк Васька Лыткин, неожиданно разбогатевший на дармовых харчах. Так, наверное, поступили Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков. Говорили также, что изгнанники живут теперь на далеком хуторе Выселки и трясутся над своим богатством, как царь Кощей над златом. Но хрен редьки не слаще, потому что та же Чупа потребовала от Васьки Лыткина открыть местонахождение склада. А Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков тайно наведывались в Теленгеш и просились у Рябого назад в деревню. Так что, получилось, жадность вышла боком, себе дороже, надо договариваться со своими, а не бегать по тайге и горам и прятаться в пещерах только ради того, чтобы жить с набитым брюхом.

Где мог находиться этот самый неразграбленный армейский склад, никто не знал. Ходила молва, что все там же – за Девятью холмами красных дьяволов. Но оттуда никто не возвращался, должно быть, из-за того, что армейские склады были невероятно огромными и рядом с ними можно было безбедно существовать хоть всю жизнь. Вот эту идею об Эльдорадо часто с шумом и обсуждали: сходить туда или нет, и вообще, вопрос ставился ребром – стоит ли доверять взрослым мужикам, которые больше жили за счет «промыслов», несмотря на то что последний год ближайший «промысел» Луохи ничего не давал, кроме старого прогорклого зерна, хотя, разумеется, и этому безумно были рады, и это несмотря на то, что в былые года оттуда привозили и маслице, и консервы опять же мясные, и сальце, посыпанное укропом, пакеты с концентратами, леденцы, вермишель, сахар, сахарин, чай, да много чего вкусного, например консервированные сосиски, пусть просроченные, но их поедали с жадностью, как страшно дорогой деликатес. Вот деревня и подсела на дармовщинку, и только наиболее дальновидные упорно сеяли, несмотря на насмешки, свою картошку и рожь да разводили коров, свиней и кур. Теперь же всем аукнулось и все кинулись восстанавливать хозяйство, а время ушло, и голод стучался в ставни.