Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.)

— Бесстыжий нахал! Похотливый самец! Гнусный извращенец!

С двумя первыми характеристиками Филипп, по-видимому, был согласен; во всяком случае, против них он особо не возражал, чего нельзя было сказать о последней, которая очень огорчила и даже оскорбила его.

— Я извращенец? Да что вы говорите, Бланка?!

— А нет? Как же иначе вас называть после тех ваших советов господину де Шеверни?.. Брр! — Бланку всю передернуло от отвращения; лицо ее запылало. — Бедная Матильда не знала, куда ей и деться от стыда.

Филипп оторопел. Он выпустил Бланку из объятий и, широко распахнув глаза, в молчаливой растерянности глядел на нее, будто не веря своим ушам.

— О Боже!.. — наконец выдавил из себя он. — Бланка! Что ты нашла гнусного, а тем более извращенческого, в моих советах Габриелю? Признаю, они были слишком откровенны, довольно нескромны, и мне, пожалуй, не следовало давать их при Матильде и прочих женщинах. Но из-за этого называть меня гнусным извращенцем… Черти полосатые! — Он схватил Бланку за плечи и быстро заговорил, прожигая ее насквозь пламенным взглядом: — Ты меня убиваешь, детка! До сих пор я полагал, что Нора была уникальна в своем невежестве, на тебя я даже подумать не мог — ведь ты у нас такая умница, такая вдумчивая и рассудительная. Я всегда считал тебя донельзя стеснительной, ужасно скрытной и потайной, но мне и в кошмарном сне не могло привидеться, что ты такая забитая, затурканная… Господи, да что там говорить! Когда мы с Норой… мм… сблизились, ей едва исполнилось тринадцать лет, она была наивной и невинной девчушкой и понятия не имела, что значит быть женщиной. Тебе же скоро семнадцать, ты замужем, у тебя есть любовник — и ты такое несешь! Такой вздор, такую несусветицу!.. Позор твоему мужу — впрочем, если он вправду не спит с тобой, это отчасти его оправдывает. Но Монтини нет никакого оправдания. Позор ему, позор! Он не достоин быть любовником такой хорошенькой-прехорошенькой, такой соблазнительной-искусительной, такой аппетитно-преаппетитненькой принцессочки. Твой Монтини — мужлан неотесанный.

— Филипп!

Он с вожделением облизнулся и нетерпеливо потер руками, точно в предвкушении некоего редчайшего лакомства.

— Обожаю девственниц, — сообщил он. — А ты настоящая девственница. Ты неиспорченная, целомудренная девчонка, чистая душой и помыслами, достойная воспитанница монахинь-кармелиток. — Глаза его засияли каким-то удивительным сочетанием нежности и похоти. — Я научу тебя любви, Бланка, хочешь? Поверь, нет ничего постыдного в тех ласках, которыми мужчина одаряет женщину и наоборот. Какие бы ни были те ласки, главное, чтобы они доставляли им обоим удовольствие не в ущерб их здоровью, а все остальное неважно… Ну, скажи: «хочу», милочка. Одно-единственное слово или просто кивок головы — и со мной ты испытаешь такое наслаждение, какого еще не знала никогда и ни с кем.

— Да вы просто чудовище! — пораженно вскричала Бланка.

— Да, я чудовище, — подтвердил Филипп, притягивая ее к себе. — Я дракон. Р-р-р!

Он попытался ухватить зубами ее носик. Бланка увернулась и наградила его еще одной пощечиной.

— Отпустите меня, вы, пьяная свинюка!

— Я не свинюка, я дракон. Пьяный дракон. А ты знаешь, милочка, что больше всего любят драконы — и пьяные и трезвые? Они просто обожают кушать хорошеньких, вкусненьких девчонок — таких, как ты, например. А поскольку я дракон, голодный и пьяный дракон, то сейчас я тебя съе-е-ем! — последнее слово Филипп прорычал.

Одной рукой он прижал Бланку к себе, а другой принялся расстегивать ее корсаж. Она изворачивалась, извивалась, брыкалась, лягалась, но вырваться из его объятий ей не удавалось.

— Прекратите немедленно! Я буду вас бить.

— Бей, — равнодушно ответил Филипп; он как раз сосредоточил все свое внимание на застежках, которые почему-то не хотели выполнять своей основной функции — расстегиваться.

— Я буду кусаться, — предупредила Бланка.

— Об этом я только и мечтаю, — заверил ее Филипп.

— Негодяй ты! — сказала она и вдруг всхлипнула.

Оставив в покое ее корсаж, Филипп взял Бланку за подбородок и поднял ее лицо к себе. На ее длинных ресницах, словно капли росы, блестели слезы.

— Что с тобой, милая? Почему ты плачешь?

— Вы… Ты насилуешь меня. Ты заставляешь… принуждаешь…

Он провел большим пальцем по ее розовым губам, которые непроизвольно напряглись и задрожали, готовые подчиниться малейшему желанию своей обладательницы.

— А если я не буду принуждать, ты согласишься?

— На что?

— Как это на что? Да все на то же самое — лечь со мной в постельку. Ну, не отказывайся, солнышко, ведь я ТАК тебя хочу. Я никого еще не хотел так, как тебя. Вот как я тебя хочу!

Бланка отрицательно покачала головой:

— Нет, Филипп.

— Но почему, почему? Неужели я не нравлюсь тебе?

Бланка промолчала. Продолжая удерживать ее в объятиях, Филипп свободной рукой погладил сквозь ткань юбок и платья ее бедро, затем пальцами пробежал вдоль стана к груди, пощекотал ее подбородок, шею, за ушком… Бланка глубоко и часто дышала, вся пылая от стыда и сладостного возбуждения.

— Разве я не нравлюсь тебе? — повторил свой вопрос Филипп.

— Нет, почему же, нравишься, — дрожащим голосом, почти умоляюще, ответила Бланка; как-то само собой она перешла на ты, понимая, что в данной ситуации обращение во множественном числе выглядело бы по меньшей мере комично. — Очень даже нравишься.

— Так почему…

— Я люблю другого, Филипп.

— А если бы не любила, согласилась бы?

Бланка смущенно опустила глаза.

— Да, — после непродолжительного молчания призналась она. — Тогда бы я согласилась.

— Значит, и в Толедо ты любила другого?

— Мм… Нет.

— Так почему же и раньше ты…

— Тогда все было иначе, Филипп. Теперь же многое изменилось, очень многое… Только не спрашивай что.

— И сейчас ты любишь Монтини?

— Да, его.

Филипп тяжело вздохнул и просто положил руку ей на колено.

— Очень любишь?

— Очень.

— Ну хоть частичку этой любви, коли она такая большая, обрати на меня, Бланка. Поверь, от этого Монтини не убудет, честное слово! Любовник не муж, к верности ему не обязывает никто — ни церковь, ни общество. Не все равно ли тебе, скольких любить — одного, двух, десяток? Бери пример с Маргариты. Полюби меня, милочка, я просто дурею от твоих прелестей.

— Нет, Филипп, я не могу. Мне далеко не безразлично, скольких любить и кого любить. Любовь — она одна, единственная и неделимая, и я не могу выполнить твою просьбу, пойми меня правильно… Впрочем, вряд ли ты поймешь меня, ведь ты никогда еще не любил по-настоящему.

Филипп отпустил Бланку; на лицо его набежала тень.

— Ошибаешься. Я знаю и понимаю это. Была у меня настоящая любовь… Когда-то. Давно… — Он хмуро взглянул на нее. — Но это не относится к вам с Монтини.

— Почему?

— Потому что ты не любишь его, ты просто увлечена им.

— Неправда! — запротестовала Бланка. — Я люблю его.

Филипп медленно покачал головой.

— Ты еще такое наивное дитя, Бланка. Вот только что ты утверждала, будто бы я не способен понять тебя; на самом же деле я вижу тебя насквозь. Ты не можешь любить Монтини, в этом я уверен.

— И, наверное, потому, — саркастически произнесла она, — что он мне не ровня?

— Вовсе нет, золотко. Уж я-то знаю, с какой легкостью любовь преодолевает все кастовые предрассудки, сметает все преграды, стоящие у нее на пути… Но сейчас речь о другом.

— О чем же?

— О том, как ты восприняла мои советы Габриелю.

— Это бесстыдство!

— Вот именно. Ты считаешь это бесстыдством — и не только то, что я дал эти советы в присутствие женщин, но и то, что я вообще даю такие советы. Следовательно, Монтини с тобой ничего подоб…

В этот момент Бланка зажала ему рот рукой.

— Имей же совесть, Филипп!

Филипп отнял ее руку от своего рта и осыпал ее нежными поцелуями.

— А между тем, — продолжал он, как ни в чем не бывало, — господин де Монтини, насколько мне известно, весьма опытный в таких делах молодой человек. Он не какой-нибудь сопливый юнец, который только то и умеет, что залезть на женщину, а спустя пару минут слезть с нее…

— Замолчи!

— Нет, Бланка, я не буду молчать, — в обличительном порыве заявил Филипп. — Я открою тебе глаза на истинное положение вещей. Ну, сама подумай: чем можно объяснить тот факт, что на третьем месяце любовной связи с таким отъявленным повесой, как Монтини, ты все еще остаешься забитой, невежественной девственницей?

— Я…

— Этому есть лишь одно объяснение. Ты не любишь Монтини. В постели с ним ты чувствуешь себя скованно, неуютно, неуверенно. Ты не отдаешься ему полностью и ему не позволяешь отдаваться тебе целиком. Ты стесняешься его, тебя неотступно преследует страх оказаться в неловком положении. И перед кем? Перед человеком, которого ты, как утверждаешь сама, беззаветно любишь! Я почти уверен, что не единожды ты отталкивала Монтини, когда он, по твоему мнению, «заходил слишком далеко», предлагал тебе «постыдные ласки»…