Алексей Шепелёв - Другая Грань. Часть 1. Гости Вейтары
— Лучше — молока.
— Молока — так молока. Подождите немного, пока согреется.
Школта направился в кухню и вскоре оттуда донесся звон посуды и крики трактирщика: "Петька, Петька…", а дальше что-то неразборчивое.
— А что такое — кебабчетки? — поинтересовался Сашка.
— Понятия не имею. Какая-то местная еда.
— А… Просто, Вы так уверенно согласились…
— Если бы я стал расспрашивать, это выглядело бы подозрительным. Похоже, это блюдо здесь так же привычно, как в России гречневая каша.
— Или как тюря, — кивнул Сашка, давая понять, что он всё понял. Гаяускас хмыкнул. О том, что когда-то в России ели тюрю, он знал только из уроков русской литературы. Кажется, седьмой класс, поэма Некрасова "Кому на Руси жить хорошо?"
"Кушай тюрю, Яша:Молочка-то нет…"
Или это не из поэмы, а какое-то другое его стихотворение? А может, это и вообще не Некрасов… Балис точно помнил только то, что спрашивал деда о том, что такое «тюря», но ответ в памяти не сохранился.
Несколько минут ожидания показались им длинной в вечность.
— Спать хочешь? — поинтересовался морпех у мальчишки.
— Честно? Хочу, конечно.
— Ну, так и положи голову на стол и отдыхай.
Сашка ничего не сказал, сдержался, но так полыхнул глазами, что было совершенно ясно, что он думает об этом предложении.
— Я не сказал — «спи». Я сказал — «отдыхай». Разницу чувствуешь? Обычный мальчишка после ночного путешествия будет засыпать на ходу. Ты, конечно, мальчишка необычный и сонливость перетерпишь. Только зачем это так ясно показывать? Старайся всегда вести себя естественно, понимаешь?
Казачонок кивнул. Взгляд у него был уже не возмущенный, а виноватый. Послушно положил на стол лохматую голову, сбоку хитро с прищуром посмотрел на Гаяускаса.
— А Вы?
В ответ Балис привалился боком к бревенчатый стене харчевни и прикрыл глаза.
Сонливость накатила на мальчишку с неожиданной силой. Так всегда бываешь: дашь слабости поблажку, она стократ прибывает. Сопротивляться не было сил, и казачонок почти совсем провалился в мягкую темноту дрёмы, когда шорох и стук вернули его к жизни. Ошалело вскинувшись, он увидел прямо перед собой конопатую девчонку в сером с красной вышивкой платье, притащившую на подносе две пузатых расписных глиняных кружки, в которых плескалось молоко, и деревянную тарелку с кучей коротких, но толстых румяных колбасок, присыпанных порезанной кружками репой. Ни вилок, ни ножа девчонка на подносе не принесла.
— Э, Сашки, да тебя совсем разморило, — без улыбки, но со слышимой ехидцей на местном языке проговорил Балис.
— Всё нормально, не сплю я, — обиженно буркнул парнишка.
Гаяускас не ответил, взял на пробу одну колбаску, откусил маленький кусок. Несколько мгновений сосредоточено жевал, потом одобрительно улыбнулся и сразу отправил в рот весь остаток. Сашка не отставал от капитана. Колбаски, теплые и пряные, оказались очень вкусными, особенно на голодный желудок. Смели их вместе с репой почти мгновенно, запили теплым молоком.
— Что-то молоко у них с каким-то привкусом, — нарушил молчание Балис. — Травы, наверное, здесь особенные.
Сашка перестал жевать, пару секунд посмотрел на Гаяускаса круглыми, как монеты по пятьдесят копеек, глазами, а потом вдруг согнулся вправо и, зажимая обеими руками рот, прыснул, содрогаясь от смеха.
— Ты что? — не понял капитан.
— Травы… с привкусом…, - мальчишку душил смех, — Скажете тоже, Балис Валдисович… Это же козье молоко.
Рассмеялся и Балис. А, отсмеявшись, спросил:
— А что, их благородия так же вот на вкус козье молоко от коровьего отличали?
— Кто как, — честно признался казачонок после небольшой паузы. — У нас в отряде много было офицеров из казаков, из мещан. Одно только название, что Благородия. Были, конечно, кадровые офицеры. Они бы точно не отличили.
— Так чего же ты от меня хочешь?
— Как чего? Вы же из этой… Рабоче-Крестьянской Красной Армии. У вас там все — либо рабочие, либо крестьяне. Или Вы из рабочих?
— Во-первых, я сам — и не из рабочих, и не из крестьян. Мама у меня — журналистка, а папа — музыковед. Понимаешь?
Уточнение оказалось нелишним. Сашка отрицательно мотнул головой.
— Журналисты пишут в газеты, в журналы.
— А-а-а… А музыковеды — это вроде музыкантов, да?
— Можно сказать и так… Во-вторых, как ты говоришь, Рабоче-Крестьянской Красной Армии не стало ещё до моего рождения. Я — офицер Советской Армии. И кто там чей сын, это у нас в Армии было совершенно неважно.
Ну, не то, чтобы совсем уж неважно. Политуправление, безусловно, собирало обильное досье на каждого курсанта, офицера, да и солдата. И бумажками этими трясли при любом назначении. И всё же толковое выполнение обязанностей значило больше, чем наличие за границей семьи двоюродного брата бабушки. Даже не просто за границей, а у вероятного противника — в Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии, проще говоря — в Англии. И даже не просто брата бабушки, но и с сорокового по сорок седьмой годы — "лесного брата". С перерывом на немецкую оккупацию, конечно. Во всяком случае, у Балиса не было никаких оснований думать иначе.
— А в-третьих? — подзадорил Сашка.
— Можно и в-третьих. Даже в Гражданскую войну на стороне красных сражалось очень много кадровых офицеров. Почти столько же, сколько на стороне белых.
— Не может быть, — сверкнул глазами мальчишка.
— Представь себе. Точных цифр не назову, но за соотношение уверен.
— И что с ними стало потом?
— По-разному. Дед мой одно время служил под командованием адмирала Галлера. В Первую Мировую он был капитаном второго ранга, командовал на Балтике линкором "Слава".
— Я слышал. Его немцы потопили.
— Потопили. Но в Финский залив не прорвались… Или ещё маршал Шапошников. При царе он был офицером Генерального Штаба, и в Великую Отечественную войну командовал одно время Генштабом СССР.
— ЭсЭсЭсЭр… Язык сломаешь, — недовольно пробурчал мальчишка. — А почему некоторое время?
— К сожалению, он не дожил до победы. Умер от болезни. И такое бывает…
— Ага. Как адмирал Эссен.
— Верно, — одобрил Балис. — И откуда ты столько знаешь?
Интересно, из сотни Сашкиных ровесников в шестидесятые или девяностые годы хоть один знает, кто был адмирал Эссен? Не как умер, а хотя бы, что он вообще был?
— Откуда? — голос у мальчишки стал как-то особенно звонок, он прямо вытянулся, как струна. И вдруг как-то сник, опустил голову и сказал потухшим голосом: — Балис Валдисович, давайте я не буду говорить, откуда.
И Гаяускас, поняв, что случайно коснулся очень больного места, тут же согласился:
— Давай — не будешь.
На счастье, в этот момент в зал заглянул Школта:
— Ну что, гости дорогие, как вам завтрак?
— Отменно, — похвалил Балис. — Скажи, молоко козье?
— Да ты что, почтенный? Что ж ты меня позоришь-то так? Самое настоящее овечье, накажи меня Кель, если вру.
Сашка смущенно потупился.
— Да не переживай, почтенный. Это у меня вкус испорченный. Мне что коровье, что козье, что овечье — всё едино, — дипломатично заметил Балис.
— Взаправду? — не на шутку удивился хозяин харчевни. — Вот уж чудеса.
— Никаких чудес. Я, почтенный, в самой Море вырос. И живую козу увидел, весен десяти от роду, а корову и того позже.
— Дела-а…
Школта криво усмехнулся, после чего вспомнил, зачем вышел в зал:
— Ещё чего-нибудь не желаете?
— Да нет, хватит, пожалуй. Где там твой мальчишка?
— Петька! — рявкнул хозяин внутрь кухни. Словно чёртик из табакерки выскочила давешняя девочка.
— Лит воду натаскал? — поинтересовался трактирщик.
— Да, дядя Школта.
— Пусть сюда идёт — проводит гостей по лавкам.
— Хорошо.
Девчонка умчалась обратно в кухню — только взметнулись за спиной тонкие косички.
— Это она что ли Петька? — поинтересовался Балис.
— Ну да, а что?
— Редкое имя.
— Чего уж тут редкого? Почитай что на каждой улице по Петанке живет.
— Ну, не знаю. В Море у меня много знакомых с полуострова было, но Петанки — ни одной. Мирва была, Риона, Альда… Петанки — не было…
— Бывает…
Школта задумчиво поскреб пятерней лысый затылок. Вот что значит — харчевню держать: нет-нет, да и узнаешь что-нибудь новенькое о далеких землях.
— Ладно, вы подождите, я этого огольца потороплю…
Широкая спина хозяина исчезла в дверном проёме. Сашка исподлобья вопросительно посмотрел на Балиса:
— Откуда ж я знал, что оно — овечье. У нас на хуторе овец не доили.
— А я откуда знал? Я же правду сказал, что козу вблизи увидел, когда мне десять лет было: ездил в деревню к родственникам бабушки.
— Я больше не буду, — пообещал казачонок, совсем как обычный мальчишка конца двадцатого века. И продолжил: — Я ж не нарочно. В станице каждый мужик коровье молоко от козьего отличит.
