Валерий Елманов - Поднимите мне веки
Микола же в довершение к тому, что клялся богородицей, ангелами, а также всеми святыми и великомучениками, для вящей убедительности притащил за руку Ржануху и потребовал от племянницы немедля подтвердить то, что с нею учинили поганые ляхи и как ее спас князь Федор Константиныч – злейший ненавистник всех латин вообще, а шляхты в частности.
Девушка покорно закивала головой.
Ну а наговорил мясник Огоньчику не на один – на три поединка с лихвой, а кроме того, сразу напомнил, что когда ему довелось рассказывать это впервые при десятнике Щуре, то там стоял и сам князь, который ни единым словом не возразил супротив его, Миколиных, речей, потому как он рек правду, одну токмо правду и ничего, окромя правды.
Да, совсем забыл еще один нюанс. Та первоначальная, с позволения сказать, правда бородача, судя по короткому пересказу Огоньчика, всего за пару дней успела изрядно опухнуть, превратившись в ком кошмарной ахинеи.
Так, помимо всего прочего я успел сказать Ржанухе, что не просто не перевариваю латин, но не успокоюсь, пока всеми правдами и неправдами не истреблю их сучье племя, чтоб и духу их поганого в Москве не витало.
Перечислять остальные оскорбления, отпущенные мною в адрес мерзких поляков, ни к чему, но поверьте, что процитированного мне Огоньчиком достаточно, хотя он и сказал, что это лишь десятая часть.
Кроме того, бородач вспомнил ту черную гадюку, от языка которой я отказался, но только в его пересказе все было как раз наоборот.
Это я сам!
Пришел!
За советом!
К Миколе!
Да-да. Пришел и попросил его о помощи. Он – так уж и быть, отчего не помочь славному человеку – и оказал ее, рассказав про язык змеи.
Да и искал он ее тоже по моей просьбе, и лишь благодаря тому, что я проделал с нею все нужные манипуляции, мне и удалось одержать верх над Готардом.
Разумеется, после поединка я первым делом направился благодарить бородача, уверяя, что без его помощи и без гадючьего языка в сапоге нипочем бы не справился со своим противником.
Словом, к концу повествования Михая я стал всерьез подумывать, что расправа над Савицким может и подождать, а первым делом, появившись в Москве, надлежит заняться мясником, сотворив из поганца нечто вроде котлетного фарша.
Огоньчик, к чести его будь сказано, попытался перепроверить информацию. Что до гадючьего языка – тут никак, но касаемо остального…
Словом, он осведомился у Дворжицкого, действительно ли повторял мясник эти оскорбления князя в присутствии самого Мак-Альпина и правда ли, что последний не возражал. Тот подтвердил.
Ну да, я же слушал Миколу открыв рот, к тому же полагал, как справедливо заметил оборвавший бородача Щур, что слова к делу отношения не имеют, ибо главное не что я говорил, а как действовал.
Но последний гвоздь в гроб нашей с ним былой дружбы вбил не бывший главнокомандующий войсками Дмитрия, а пан Стульчак. Именно так звучала фамилия того уцелевшего шляхтича.
И этот пан – «везет» так «везет» – оказался треплом еще похлеще Миколы.
Ну да, ему ж надо было оправдать свою трусость и бегство с поля боя, вот он и наговорил семь верст до небес.
Я тут же сделал себе в памяти еще одну зарубку. Савицкому придется еще немного обождать, поскольку сразу после котлетного фарша лучше заняться не иезуитом, а, не переводя дыхания, порубить этого Стульчака на кучку колченогих табуреток – нормальных при таком лживом языке не получится.
К сожалению, все мои попытки разъяснить, как все было на самом деле, наталкивались на непробиваемую стену.
– Не будет промеж нас згоды[87], – остался он непреклонным.
Получалось, что бой неизбежен.
– Ну что ж, коль ты так хочешь, будем драться, – вздохнул я.
– И ясновельможные паны хотят доподлинно знать, что ныне в твоем сапоге ничего нет, – напомнил он.
У-у-у, как все запущено.
Какая уж тут згода при эдаком гоноре?
Но протестовать против такой наглости не стал – разувшись, я небрежно бросил один сапог за другим к ногам Михая.
Правда, самолично проверять их он не стал, постеснялся. Вместо него это сделал один из поединщиков, чем-то похожий на Готарда – такой же кряжистый и белокурый гигант.
– Помнится, выбор оружия за ответчиком? – в свою очередь мстительно осведомился я, обуваясь заново.
Огоньчик молча склонил голову в знак согласия.
– Значит, менять ничего не станем и все оставим как на «божьем суде». Так будет лучше, поскольку сидеть тут целых семь дней я не собираюсь.
– Мы можем сопровождать, – буркнул Огоньчик.
– И как ты себе это представляешь? – поинтересовался я, предупредив: – При таком настрое моих стрельцов к твоим людям драка начнется самое позднее сегодня же вечером, так что драться я буду со всеми сразу.
– Как сразу? – оторопел Михай.
– По очереди, разумеется, – пояснил я, – но с одним за другим, и из оружия только руки, а учитывая, что ты даже не хочешь меня слушать, поверив какому-то мяснику и пану Скамейкину, что, согласись, не совсем по правилам, да и тут не доверяешь мне ни в чем, на поединках тоже не будет правил. Никаких.
– То есть как? – вновь не понял Огоньчик.
– Ты что, не был на «божьем суде»? – удивился я.
Михай замялся, но после некоторой паузы все-таки ответил, пристально глядя мне в глаза:
– Я был слишком занят – отпевал друга. – И пояснил: – Тебя.
Вот даже как. Ну хорошо. Что ж, поясним еще раз, как это должно выглядеть, и я принялся растолковывать, что имеется в виду, включая судей.
– А они зачем? – осведомился Огоньчик. – Ты же сам сказал, что бой без правил.
Пришлось пояснить, что право у них единственное – видя положение своего бойца безнадежным, они могут вслух признать его поражение, тем самым закончив поединок и не доводя его до смертоубийства.
– Так ты все-таки боишься, – сузил глаза он.
– Мне жаль, что ты так подумал обо мне, – тихо произнес я, предположив: – Очевидно, ты несколько перепил накануне… на похоронах своего друга. Что ж, пусть будет только один, который с вашей стороны. Мне он ни к чему, ибо я намерен до конца отстаивать свое честное имя и ни просить о пощаде, ни принимать ее все равно не собираюсь.
Пока я рассказывал, заодно и неторопливо раздевался.
– А… это зачем? – удивился он.
– Твои могут оставаться в одежде, – проворчал я. – Это уж как кому удобнее. – И кафтан полетел на траву.
Мне и впрямь было бы в нем не очень. Он же становой, то есть приталенный, поэтому в предстоящих поединках мог послужить изрядной помехой.
– А… что… рубаху тоже?
Я молча кивнул, припомнив Готарда и его попытки облапить меня, но затем, возвращая должок за снятые сапоги, язвительно заметил:
– К тому же ты забыл проверить, вдруг у меня на груди ладанка с мощами, вот я и хочу показать, что ее нет.
– С какими мощами? – не понял он.
Я вспомнил Микеланджело и его эскизы, которые он делал для своей будущей картины, и ехидно уточнил:
– Самсона Несокрушимого.
– А обратно надевать не станешь? – уставился он на рубаху, небрежно брошенную поверх кафтана.
– Это ведь «божий суд», а господь, конечно, у нас всевидящий, так что и без того узнает, на чьей стороне правда, но это я для удобства всевышнего, дабы ему не пришлось щуриться, – невозмутимо ответил я, кивнув на свои повязки.
Огоньчик ничего не сказал, продолжая хмуро таращиться на них.
– А что, тебе о них тоже никто не рассказывал? – удивился я.
Тот молча покачал головой. Вид у него был по-прежнему недоумевающий.
– Выходит, ты заранее, еще выезжая из Москвы, знал, что придется драться? – Он указал на мои руки.
Я поначалу даже не понял, что он имеет в виду, и лишь потом дошло. Оказывается, Михай решил, будто эти повязки являются у меня чем-то вроде специальных приспособлений, предназначенных для удобства боя.
Вот балда. Знал бы он, как они мешают мне, стягивая мышцы. Правая рука куда ни шло – там польская сабля чиркнула ниже локтя и разрез даже не дошел до запястья, а вот порез на левой был куда глубже и длиннее, так что повязка захватывала еще и бицепс.
Хорошо хоть, что локоть оставался свободным, иначе совсем караул.
Пришлось пояснить про раны, но и тут, судя по насмешливо поблескивавшим глазам Огоньчика, он мне поначалу не поверил и даже заявил, что Микола-мясник, которого я обвиняю во лжи, пользуясь его отсутствием, на самом деле в сравнении со мной правдивец каких свет не видывал.
Мол, одолеть Готарда и здоровому человеку очень тяжело, а уж раненому…
Масла в огонь подлил тот самый белокурый детина, проверявший несколькими минутами ранее мои сапоги.
– А под ними у ясновельможного князя ничего нет? – хладнокровно осведомился он.
Правда, даже для кипевшего от негодования Михая это стало явным перебором.
– Кшиштоф, ты в своем уме?! – яростно напустился он на него, и детина, что-то недовольно ворча себе под нос, вернулся на прежнее место, встав рядом со своими тринадцатью товарищами.
