Золото. Назад в СССР 3 - Адам Хлебов

— А то. На джинсы после покупки больше копить, собирать не хочется. А на рыбалку хочется всегда. Вот я и говорю, что по другому на это можно посмотреть, после твоих слов.

— За что сидишь-то?

— Ну я же назвал статью.

— В чем обвиняли? Чего антисоветского сделал? Не за джинсы же?

— Конечно, не за джинсы, хотя за это тоже сажают. Как у нас на зоне говорили здесь все сидят ни за что.

— Ну не хочешь, не рассказывай. Мне в принципе по барабану.

— Да-не, расскажу. Тебе можно.

— Польщен таким доверием, с чего это ты так расположился ко мне?

— После того, что я услышал, я понял, что ты наш. Хоть и не любишь Запад и США. Зря, кстати.

— Какой такой ваш? Я вашего брата на дух не переношу. Ты просто не представляешь, как сильно я презираю антисоветчиков.

— Это еще почему?

— Пройдут годы, может лет десять-пятнадцать, откроются архивы и всем станет ясно, как вы предавали друг друга, стучали друг на друга, валили вину на следствии. Ваша голубая мечта, — слегка запнулся от этого словосочетания, насколько его испоганили, — ваша голубая мечта, уехать из Союза на Запад. Многие уедут. Но только здесь они известные писатели, ученые, музыканты, актеры, режиссеры, поэты. А там они будут никто. От слова совсем. Большинство там на Западе сопьется, многие покончат жизнь самоубийством, а те кто останутся сдохнут в нищите и безвестности.

Пришла очередь удивляться Латкину.

— Откуда ты знаешь? Что ты выдумываешь?

— Оттуда, от верблюда.

— Брехня все это.

Он разозлил меня. Я не сдержался.

— Бродский, Лимонов, Ростропович, Нуреев, Барышников — вот и весь список, кто чего-то добьется, уехав на Запад. Ах, да еще были те, кто с переменным успехом: тварь Солженицын, клоун Крамаров, немного Довлатов, спился, кстати, остальные тысячи таких как ты просто сгинули. Лучше бы жили, как люди, плодились и размножались в своей стране. Презираю, потому что почти все будут мечтать вернуться, но никогда не признают это вслух, потому что тогда у н

— Ты точно не здоров? Разве Крамаров уехал?

— Если не уехал, то точно уедет. Так что я никакой не ваш. Я презираю, потому что почти все будут мечтать вернуться, но никто и никогда, кроме нескольких человек не признает это вслух. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что, если они публично признаются что им в Союзе было лучше, то их даже туалеты мыть на работу не возьмут. Предателей никто не любит, а дважды предателей и подавно.

— Мы не предатели, мы за демократию боремся

— Какую, на хрен, демократию?

Я с трудом сдерживал гнев, потому что помнил «святые» девяностые. Где она есть? Где вы, дурилки картонные, ее видели? Вы сами от вашей дерьмократии еще кровью умоетесь.

— Ну как какую, свободу слова, свободу выборов.

Он набычился и замолчал. Я понял, что подавляю его и он боиться побоев.

— Слушай, ты не обращай на меня внимания, что я сержусь. Мы с тобой только внешне ровесники, я уже много чего видел. Расскажи мне за какие идеи ты сидишь. Что ты под этим понимаешь, за какие идеи стоит идти в тюрьму.

— Ну в тюрьму лучше вообще не идти, но так и быть я тебе расскажу. Может быть ты и поймешь. С этими, — он махнул куда-то рукой, — бесполезно. Они старперы, с ними говорить бесполезно.

Он сел на свою койку.

— Так что же это за идея, если боишься за нее в тюрьму сесть.

— Что ты знаешь о страхе? — он укоризненно посмотрел на меня, как на двоечника. Но я не обратил на это внимание. Я то знал, что кое-что понимаю в этом.

— Так боялся или нет?

— Да я просто тюрьму боялся. Идея тут ни при чем.

— А сейчас?

— Сейчас уже не боюсь. Самое ужасное это страх в самом начале. Меня когда арестовывали и сажали в черную волгу между двумя хлопцами из КГБ, я думал, что сдохну. Один за правую руку держал крепко, второй за левую. Я их уже знал в лицо, потому что они за мной следили и месяц ходили по пятам. Того что слева я знал давно. Это был «хвост», так мы их называли, такой поджарый блондин с простым народным лицом. Нос картошкой, как у Куклачева. Он запомнился, потому что был всегда улыбчивый — такие, кстати, нечасто встречаются среди комитетчиков. Ничего, что я так долго рассказываю?

— Ничего. Я никуда не спешу, — я чувствоал себя вполне сносно после сна и чая, поэтому решил продолжить наш разговор.

— Хорошо. Когда машина вошла в поворот, ее немного занесло, зима была. Мы наклонились в противоположную заносу сторону. Я инстинктивно хотел схватиться за спинку сиденья впереди. Так этот гбшник мгновенно, с профессиональной жесткостью, сжал мою руку, что я аж закричал. Представляешь. После этого его улыбчивость сошла на нет и он ехал мрачный, как черная туча. И заметно нервничал. Тот, что справа все советовал мне смотреть в окно и запоминать. Говорил, что я вижу Москву в последний раз. А я никак не мог понять где мы ехали. Водила петлял по каким-то закоулкам.

— И куда тебя потом привезли?

— Потом привезли в Лефортовскую тюрьму, я узнал ворота. Я туда одному студенту передачу носил — не приняли.

— Тоже антисоветчик?

— А? Что? Да. Там же кгбшная тюрьма. Там других не держат. Того за издание печать и распространение брошюры «как вести себя на допросах». Но это другая история. К воротам подъехали. Я сказал себе «ну приехали». И я на время перестал бояться. Не знаю, как объяснить. Я почувствовал облегчение от того, что кончилась неопределенность, которая вдруг сменялось надеждой, что меня не поймают, то страхом, что рано или поздно меч правосудия… над моей головой. Ну ты понял.

— То есть вину ты чувствовал?

— Нет. Только страх перед тюрьмой. А когда в нее въезжали, я ощутил вдруг странную расслабленность. Постоянное напряжение, в котором я жил последнее время, внезапно спало, будто кто-то одним поворотом рубильника выключил этот самый страх. Я самого начала знал, что арест — это всего лишь вопрос времени. Всех мели. Вопрос был только когда меня. Иногда мне казалось, что я живу в дурном сне, и надо