Без Отечества… Цикл ’Без Веры, Царя и Отечества’ - Василий Сергеевич Панфилов
— … на кол! — доносится яростное и прерывистое! — За Сашку!
… и сразу находятся силы бежать! Эти не просто убьют, они до-олго могут убивать. Они уже попробовали человеческой крови, когда забивали до смерти, стреляли, сбрасывали на лёд и топили ненавистных офицеров. Да поверх этого — идеология «Режь буржуев!», кокаин и месть за убитых товарищей. Нельзя к ним попадать живым… нельзя!
Воздух уже не хватаю ртом, а натурально кусаю! Он твёрдый, холодный, колючий и проваливается в лёгкие, острыми гранями раздирая их в кровь. Больно дышать…
— Х-ха… — вырывается у меня, когда под дрогнувшую ногу попадает кусочек льда, и я черепахой валюсь на спину! Барахтаюсь томительные секунды, хватаю воздух руками, но ухитряюсь воздеть себя на ноги, и снова начинаю бежать.
Тяжёлый чемодан чертовски мешает, и я думаю, как бы половчее сбросить его на хрен… Но нет. Вот так, на бегу, его точно не сбросишь, а нож остался в паху того матроса.
«— Вот почему на кол…» — мелькает в голове, и снова бег… снова падаю, и снова встаю. Выстрелы, выстрелы, выстрелы… пули толкают меня в спину, и каждый раз — смертный ужас, волосы дыбом! Но нет, спасает чемодан…
Предательски хрустит колено, и я начинаю припадать на левую ногу, но всё ещё не слишком отстаю от датчан, спины которых мелькают метрах в двадцати пяти впереди.
Взрыв! Между мной и датчанами впереди встаёт на дыбы земля, брусчатка, снег и грязная вода. Но я, двигаясь уже какими-то рывками, рвусь вперёд. Снаряд, если что, он сразу… Ну или по крайней мере — быстро!
Оскальзываюсь и падаю в неглубокую воронку, но выбираюсь почти тут же, успевая оглянуться. Отстали! Не сильно, но отстали!
Снова бег, выстрелы и толчки в спину. Впрочем, редко. Много чаще они цвиркают рядом, рикошетят от мостовой и стен домов.
Пулемётное стакатто… падаю, но ползу вперёд. Не в меня! Но и не в преследователей. Здесь свой праздник, и мы на нём лишние.
Ползком, потом на карачках, аки гордый лев, и снова на пузе, собирая в пальто, и далее, до голой кожи, всю хельсинскую грязь. Дышу через раз, с присвистом, но ползу, бреду и бегу вперёд. Глаза заливает то ли пот, то ли грязная вода… А чёрт его разберёт!
… но оторвался! Оторвались.
Не полезли революционные матросы под чужие пули. Видно, жить хотят больше, чем отомстить за товарищей.
— Догнал? — прерывисто выдохнул один из датчан, обернувшись на меня. А рожа… не вдруг и поймёшь, что этот клошар и щеголеватый чистюля Густав — один и тот же человек. Но… улыбается. Рад.
Может быть, не только мне, но и тому, что мы вообще оторвались, живы пока, и можно дышать, дышать, дышать…
Дальше пошли уже медленней, но всё ж таки не мешкая. Некогда! Прохожих на улицах почти нет, а те, что есть, то почти все вооружены или как мы — бегут куда-то и от кого-то. Кто есть кто, понять ни черта невозможно! Все спешат, пригибаются, прячутся друг от друга и боятся…
А ещё бы! В один день — Красный Мятеж и корабельные пушки по городу! Много ли надо обывателю? Даже если он некогда воевал, сидел в окопах и сходился в штыковых с неприятелем.
Ведь сейчас сражение идёт не где-то там в специально отведённых местах на линии фронта, где специально обученные, давшие присягу люди убивают друг друга во имя чужих интересов, а в мирном городе! Городе, где живут не только мужчины, способные носить оружие и (главное!) желающие это делать, но женщины, дети, старики.
Да не абстрактные старики, женщины и дети, а его, обывателя, родные, на которых падают тяжёлые снаряды корабельной артиллерии! А в родном городе обывателя — чужие люди с оружием в руках, решившие навести порядок так, как они его понимают.
— К стене, — хрипло сказал кто-то из впереди идущих датчан, — плотнее! Порт в той стороне, и значит, снаряды будут лететь на ту сторону улицы.
Прижимаемся… Плотно! Так плотно, как только можем, обтираясь грязной одеждой о дома и собирая побелку.
— Бегом! — командует красавчик Густав, явно ориентирующийся в Хельсинки лучше других, и мы бежим. Потом замираем, прячемся… и снова идём.
Время уже перевалило за полдень, когда мы чёрт те какими путями вышли к порту, но притом как-то сильно сбоку. Какие-то пристроенные возле порта даже не складские помещения, а скорее большие сараи, донельзя кривые и напоминающие времянки, построенные из Бог весть какой дряни, и наполненные, скорее всего, такой же дрянью.
Хорошо спрятанный, аккуратный пролом в стене, прикрытый старыми гвоздлявыми досками. Мне, чтобы войти, пришлось снять чемодан, о котором я позабыл! Сказать кому… а вот получилось именно так!
Протискиваемся внутрь, тяну чемодан за лямки. Нет сил, чтобы просто идти, сплошные морально-волевые, а не мышцы, нервы и сухожилия. Нет их! Воплощённая Воля, тяга к жизни.
Внутри, на удивление, не слишком даже и темно, хотя не горит ни единой лампочки. Немногочисленные грязные окошки под потолком и многочисленные прорехи в крыше дают достаточно освещения. Помещение завалено ржавым хламом — так, что сам дьявол ногу сломит!
Старые станки, якоря, сваленные в кучу проржавелые рельсы. Лабиринт! Но Густав ориентируется вполне уверенно, что значит — бывал. Ну… контрабанда по нынешним временам решительно осуждается Законом, но лояльно воспринимается людьми.
«— Надо бы сохранить контакты, — мелькает вялая мысль, — не помешает»
— Разведать надо, что там в порту, — выдыхает Густав, оббегая нас глазами. Встаю… и только потом осознаю, что вечное моё «Кто, если не я» в данном случае сработало не совсем к месту.
Остальные сидят, не в силах встать. Ну да… я-то пусть даже с чемоданом, пусть не отошедший толком после болезни, но всё ж таки тренированный спортсмен. А моряки хотя и привычны к тяжёлому труду, но уж точно — не к таким пробежкам!
— Не спеши, — советует Густав, зябко поведя плечами, — след в след, как в лесу! Здесь в иных местах двинешься лишнее, так не то что загремит железо, а и засыпет к чертям!
Киваю молча, да и что тут скажешь? Всё понимаю… Густав, похлопав себя по карманам, вытащил было кисет с табаком, но передумав, положил обратно, скривив лицо.
— Потом… — сказал он сам себе.
Пошли по железному лабиринту — след в след, как велел датчанин. Местами
