Ма. Лернер - Другая страна. Часть 2
А полицейских, если подумать, у нас, действительно очень много. Пограничники, до сих пор, часто работали вместе с полицией. В последнее время очень часто еще и спецназовские роты использовали при облавах на уголовников. И после армии многие шли служить в полицию.
— Занимательная информация, — согласился я. — Хотя среди новых жителей имеются и простые люди, родственники старожилов, где-то пару сотен семей. И какое это имеет отношение ко мне?
— Это ж у вас, русских, говорят 'муж и жена одна сатана', но это интересно только в общей картине.
— Вот уж ерунда какая, никак наши служебные дела не пересекаются, а моя жена абсолютно не имеет привычки спрашивать моего одобрения на хозяйственные дела в поселке.
Но ты продолжай. Что там еще?
— Еще много… Ты совершенно не типичный случай в ЦАХАЛе. В конце 40-х из армии были уволены практически все офицеры с коммунистическим и левосоциалистическим прошлым. Практически все высшее командование выходцы из Бейтара, учившиеся в военных училищах США и Англии. Не обошлось без давления нашей американской администрации, когда в США шла охота на коммунистов. Ты вот знаешь, что лично тобой очень плотно занималась и разведка, и Госдепартамент?
— И что они могли найти в моем прошлом? Разве что факт нахождения в комсомоле, — с интересом спросил я.
— Ничего особенного и не нашли, но это и не важно, подозрительно само происхождение и страна, откуда приехал, особенно в свете этих американских историй со шпионажем. Кстати, ты по-прежнему ходишь с крестом на шее?
— Показать? — спросил я, берясь за пуговицу.
— Верю. То же очень странно смотрится в еврейском государстве.
— Э, — говорю, — ты по-прежнему совершаешь старую ошибку. Проблема в том, что существует вечная путаница между понятиями еврей как вера, и еврей как национальность. Там, за границей, это смешивается. А у нас, в Израиле, происходит создание нового народа — израильтян. Все приехавшие перестают быть евреями и становятся марокканцами, русскими, румынами и тому подобное. Спроси любого, он тебе обязательно разницу разъяснит. Так я по своим побуждениям и реакциям намного ближе еврею, происходящему из Киева или Минска, чем из Касабланки, но вполне способен ужиться с ними обеими. А вот дети их и внуки, прекрасно помня откуда они происходят, считают себя израильтянами и у них нет особых барьеров между разными общинами.
Настоящими евреями в Израиле остаются только разные хасиды, которые никак не желают становиться одним народом с остальными, и для которых главное подчиняться своему духовному наставнику. К жизни страны они имеют очень мало отношения и слава Богу. В их, живущем исключительно по законам Торы, государстве я бы вряд ли ужился. Я никогда не стану евреем, и честно говоря, совершенно не чувствую желания им стать, но в общении с, — я ткнул пальцем в Роберта, — разными американцами и прочими народами, я всегда буду на стороне евреев, потому что это моя страна и я представитель израильского народа. А вот во внутреннем общении я вполне имею свою отдельную точку зрения, и хотя не трещу о ней на каждом перекрестке, все, кого это касается, о ней прекрасно знают.
— И, тем не менее, эти твои командиры батальонов Замир с Абдулом и неформальная связь с депутатом Кнессета Виктором Канавати, — он показал кивком на стол, где тесной компанией сидели обсуждаемые. — Нет, я понимаю, что для витрины израильской демократии требуется подобный экземпляр, как ты, но ведь с Исраэлем Эльдадом ты общался не только для демонстрации, даже после его отставки продолжаете встречаться, а ведь премьер-министр его сильно недолюбливает. И при этом особенно
интересно, что лично Бегин приказал оставить тебя в покое, когда американцы сильно давить начали, но и в армии, многие давали на тебя самые лучшие отзывы.
— Как интересно, — подумал я. — Это поэтому я и в Корею угодил? Оказывается, мне одолжение сделали, только забыли об этом сказать…
— Ты каким-то образом умудрился сохранить хорошие отношения, как со старыми кадрами, так и с новым поколением. Причем, что касается нового, то на сегодняшний день, выходцы из твоего батальона и бригады занимают несколько десятков постов среднего уровня во всех родах войск. Он подумал, — Нет, в авиации еще никого нет. А ты у них, до сих пор, старший офицер, не по званию, а по авторитету. Даже со склочником Шейнерманом, по-прежнему, в дружеских отношениях.
Кроме того, ты в курсе, что являешься самым награжденным из действующих офицеров? Орденом Красной Звезды и медалью 'За отвагу', орден Отечественной Войны первой степени и второй — это советские, одна американская серебряная звезда — это практически исключительный случай, после 2 мировой иностранцев не награждали и легион почета.
— Ну, легион Почета — это не совсем боевая награда, — сообщил я.
— А также, — продолжил Томсон, — английские орден 'За исключительные заслуги' и корейскую медаль.
— Глаза бы мои не видели этой гадости, — пробормотал я.
— Израильских шесть — два 'За отличие', три За отвагу' и один 'За доблесть'. Случайно, последний, не за Бейт Лехем?
— Все есть в наградных документах, — скучно ответил я. — Если ты такой знающий, никакого труда не составит найти…
Тут к нам подошел Орлов с женой. Жену я видел всего во второй или третий раз — хорошенькая маленькая брюнетка, со спортивной фигурой и короткой стрижкой, а вот с Рафи мы в теории, должны были пересекаться регулярно, батальон спецназа при Генеральном Штабе, находился в ведомстве военной разведки и часто работал по ее заданиям. Вот только, в жизни у меня были, в основном, другие занятия.
— Привет, — радостно сказал я, пожимая ему руку, — и где это ты так долго был, я уже подумал, что тебе вырваться не удалось.
— Я тоже думал, что не получится, сейчас нас бесконечно тренируют на посадку-высадку в вертолеты, но как не странно, отпустили.
— И как тебе новая техника и возможности?
— В теории замечательно, — усмехнулся он. — Только рации работают на другой частоте и авиация их не слышит. А если залепят по вертолету из обычной стрелковки, пробьет насквозь.
— Про радио начальство в курсе. Я уже сделал дырку в голове кому нужно и мне обещали переделать, — сообщил я. — А вот со стенками ничего пока не сделаешь. Навешать серьезную броню, двигатель не потянет. Вы ведь и не должны героически сражаться. Вертолет — это тебе не танк, и даже не крейсер. Тихонечко, огородами залетаете в тыл противнику, взрываете что запланировано и уходите. А вообще, я к тебе потом подойду, интересны неофициальные впечатления из первых рук. Доклады это одно. Практика — совсем другое…
— Продолжай, — поощрительно сказал я, вернувшись и вручил Роберту полный бокал. — Мне представляется, что журналист Томсон сумел раскрыть страшный заговор. Лет, так через двадцать, мое глубокое внедрение даст плоды, и я совершу переворот, при дружественной поддержке генералов, вскормленных с, — я показал ладони, — моих рук. Только непонятно, что именно я буду вводить, социалистическое планирование и всеобщее крещение или захват Ближнего Востока, с передачей его на блюдечке Политбюро ЦК КПСС.
— Ну, что ты! — смеясь, воскликнул он. — Ничего такого у меня в мыслях нет. Хотя, лет через двадцать, будет очень любопытно посмотреть, что произойдет. Мне представляется, что из тебя получится замечательный политик, умеющий не обострять отношения с противниками. Профессиональные дела, насколько мне известно, ты проталкиваешь очень жестко, умея убеждать свои оппонентов.
Он вполне по-русски опрокинул в рот, не цедя маленькими глотками.
— Хотя бы можно вспомнить эту историю с курсами для сержантов или вопрос вертолетов.
— А ты точно не числишься в ЦРУ? Откуда тебе знать, что там было с закупкой вертолетов?
— Я много лет работаю в Израиле и на Ближнем Востоке. У меня очень хорошие источники информации. Да, — сердито сказал Роберт, — и не надо думать, что ты меня тогда обманул. Первоначально, да. А когда я получил точные данные, уже не имело смысла это публиковать. Тогда совсем другие темы стали актуальны. Подписание договора с США о военном союзе многое изменило. И ваши документы и фотографии имели немалое значение при обсуждении ситуации в стране. Так что ты дал мне возможность многое показать и рассказать, а я не стал специально заострять вопрос о некоторых израильских действиях.
— А где журналистская объективность? — с интересом спросил я.
— А ее не существует. Каждый человек, и журналист тоже, имеет свои взгляды. Конечно, бывает, что мне пытаются дать информацию из вашей и нашей разведки или политики, как бы по-дружески, но я всегда перепроверяю подобные вещи. Очень часто, живя в стране, откуда пишешь репортажи много лет, ты невольно становишься на чью то сторону. Для меня, важнее всего, позиция США. И коммунистическое проникновение, в этот регион, на сегодняшний день очень опасно.
