Арсений Миронов - Много шума из никогда

Тяжко говорит, а все пытается улыбнуться, чтобы вспоминать легче и чтобы слезы не мешали.

— Ну, Ярополк это дело… сдобрил. Едино, рек, потомствие Всеволодово не выпускать, а быть княжьим детям мертвыми. Сыновам-то моим и Руте-младенице… Дабы, вестимо, семени-полымени моего не принялось боле на земли.

Больно плечу. Вцепился и давит князь.

— Тако-о вот… Ну, я отцу твоему. Лыку Клыкодеру, потайно повелел отлуков моих малолетних в рваное рублие облачити и лички им грязию измозгати… Послед того власы изорвати и на шкуре сцепины понаделати конским гребнем… Загнали их в толпу холопьих детей — и ты, Мстиславушко Лыков сын, тамо же был, со паробками-полетками. Вывели всю эву мелочь из гостинца крозь задние врата… Престольцы каждого оглянули-ощупали, но миром пустили всех. Знать, не признали моих-то… С тех пор не видал я деток…

Сбился или задумался? Молчит… Я невольно пошевелил плечом, и рука князя стала тихо сползать, цепляя пальцами, к полу! Все — и голос падает неумолимо, и слова уже скорее дыхание, а не речь…

— Опоясть я свою… няньке отдал, дабы… помету сделати. Разрезали пояс на три клока… повязали им княжих деток, для заметки. Сыщи теперь — суть ли живы? По вышивке ищи… Когда найдешь — скажи им… княжеская у них кровь. Пусть ведают отца своего волю.

Я ухватился за отвердевающую руку. Что мне теперь делать? Как различить законные слова в потоке бреда?

— Все… Свещу, свешу держи — зажги ее, пожалуй меня… Како догорит, поджигайте хатку… Людям скажи, Всеволод-князь по Стожарову закону помер, сожгли его. Спе-ши-и, Мстиславко… Тебе теперь тожде немного сроку… Спеши.

И верно, в правой руке, что тягостно покоится на плоском животе поверх бороды, — незажженная свеча. Поджечь! — и руки стали натыкаться в темноте на стены, на потолок. Спешить! — яркий дневной свет ударил в лицо, я уже на улице — тут свежо, а я как из бани — мокрый: от жары ли, от ужаса? Сбоку выскакивает толстый дружинник с вопросительным лицом — мимо, к костру! Обжигая пальцы, зажигаю лучинку — по холодной траве босыми ногами, и опять хижина…

А князь уж не дышит ли? То ли шепот, то ли это я сам… Спешу — и не найду фитиля, но воздух над свещью сам вспыхивает готовно: ага, занялось тихое нежадное пламя, голубое свечение. Я спешу, князь, видишь, спешу.

И на улицу; дверь прихлопнулась. Потный дружинник навалился грудью и спрашивает… А ну, подвинься! Все, кончилась рельса. Мертвые с косами стоят, понял? Отстань, говорю, no comments![43]

Сколько той свече гореть — пять минут, десять? Вон и костер — из него головню взять, хижину поджечь. Зачем же поджигать? Ведь князь-то со свечой, значит, верующий… Или — чтоб народу понятнее: они ведь язычники, у них трупосожжение. При пожаре звонить ноль-один. Один-ноль в пользу девочек: князь умирает, и я теперь без хозяина. Только поручение осталось — княжьих наследников отыскать! Вот она, в руке, тряпочка — драгоценная частица княжьего пояса, вышивка вручную, изображены пляшущие головастики с женскими грудями. Нет, я б за такую вещь удавился, честное слово. А князь ее какой-то няньке отдал, чтоб разрезала на составляющие. Дети княжеские: два пацана и дочка… Итого три лоскута, каждому ребенку по отличительному знаку. А детки-то небось по миру разлетелись, ищи их теперь! Братцы, и за что ж мне такая общественная нагрузка!.. Что-то руки трясутся. Если хозяйские отпрыски живы и здравствуют, то им повезло. У каждого из них будет по куску тесемки. У каждого — талисман на память о папаше-неудачнике… Кусок тесемки — вот и все наследство, землю-то у них Ярополк Престольский отобрал. Эх, морду бы ему настучать! Властов разорил! Детей княжьих выпускать не хотел — чтобы семени-полымени не осталось… Что свеча? Еще горит, верно. Кто-то сообщает моему плечу низкочастотные модуляции — это толстый дружинник; сдувает с усов капли пота и говорит, чтоб я не плакал. Ничуть не бывало: просто я жду, пока свеча там… уже пора, наверное.

— Ступай-ка, отец, зацени противопожарную обстановку в помещении — нет ли открытого пламени, — наконец сказал я мужику и отвел от лица волосы. Тот отбросил копье, шагнул, сутулясь, к лачуге и, рывком распахнув дверь, погрузил голову внутрь. Выдернул быстро и сказал почти поспешно:

— Темень в хатке-то…

— Свечка погасла?

— Зримо.

— Тогда поджигай, — сказал я и бросил махмудке зажигалку.

Глава вторая. О том, как был найден розовый пояс, как в средиземье сгустилась тьма, как силы зла перешли в наступление, и о том, как вы умудрились дочитать эту фразу до конца

Народ, который не парится в банях, не может создать империю.

Избушка сгорела моментально. Тряхнув головой, я вернулся к жизни. Взгляд попал на гипертрофического дружинника с копьем — его звали ласкательным именем Гай. Я представился Мстиславом Лыковичем и попросил обращаться к себе просто и по-демократически: патрон.

— Патрон, — сказал Гай, когда я приблизился к моему Харли, собираясь обратно в Стожарову Хату. — Чуешь ли гуляние лесное? Эво Травко шоршит — с рыбицею врачается. Погоди его — расповедай нам, како с князем слово было.

Травко вышел из лесу молодчиком плоского и коренастого вида. Он был украшен крупными голубыми глазами юного пионера, широким рябым лицом уличного бандита и прической под gorshock. В плечах пионер раздался так, что напоминал уже белорусского партизана. На поясе парниши болтался широкий заржавленный меч, а рядом подрагивала на веревке огромная скользкая рыбина. Она, видимо, с большим трудом научилась дышать и теперь радостно и удивленно вращала глазами, будто спрашивая: «Ой, братки, а что это я тут делаю?»

— Здрав бы ты, Мстя! — невнятно приветствовал партизан, расплываясь в моем направлении тихой солдатской радостью. — Гли, что я те принес, — добавил он смущенно, протягивая рыбину, — но тут же увидел избушкино пепелище и заморгал, бледнея.

— Княжий век уже в законе, — загудел Гай, объясняя обстановку. — Ушел на згу[44] наш волен, згинул восвояси… Эву пору и мы, Травень, не холопи, ано люди самовольные.

Кто-то вольный, а у меня, например, княжьи дети на руках, подумал я, изучая Травеня. Гопник мне понравился: интеллектом не испорчен и умеет ловить рыбу — такие люди нужны партии. В ходе непродолжительной беседы я выяснил, что оба головореза — профессиональные дружинники, биороботы-терминаторы, служившие князю Всеволоду Властовскому и его бессмертному делу с раннего детства. Не один десяток черепных коробок сокрушили они, ищучи, как говорится, себе чести, а князю славы. И вот — о радость! — готовясь к отъезду на небеса, мудрый старик запрограммировал их на выполнение любых приказов нового хозяина. «Мстиславка за старшого остается», — сказал князь, засовывая ребятам в мозговой отсек дискету с измененной программой послушания, — и вот ребята стоят передо мной, все пуговицы в ряд, играют мышцами на честных лицах и ожидают инструкций. Я прикинул шансы: кроме вашего покорного холопа, объединенным силам космического зла противостояли: слепой Лито, рыжий Гнедан, борец сумо по кличке Гай и люберецкий партизан Травень. Пятеро негодяев, с оружием в руках отстаивающих дело властовской революции… Звенят цикады, и багровая луна встает над Флорес-пара-лес-Муэртес, выползая из джунглей, глухо закипающих тропической ночью… Помнишь, Фернандо, как мы форсировали Рио-Гранде? Помнишь, камарадо, легкий блеск взлетающих мачете, сахарный хруст автоматных очередей и сияющий путь смерти, гордый хвост твоей ракеты SA-7, нацеленной во вражеский вертолет? Ах, амиго, юная черноглазая свобода выросла в хижинах наших матерей, она уже выучилась петь со своим народом пьяные песни независимости! Но пасаран, амиго! Венсеремос! Кристина Онассис! Впрочем, я отвлекся.

Покойный князь был прав насчет погоды. Мелкие осадки снова закапались с неба, и возвращение в деревню проистекало под теплым дождиком. Так и не дождавшись автобуса, мы решили пойти пешком. Местность медленно проползала мимо: рыжий Харли расслабленно плелся сзади, ведомый Гаем под уздцы. Он был обижен тем, что на него нагрузили личный мусор дружинников — два заляпанных грязью щита, мешок белья, чьи-то сапоги и небрежно свернутый дорожный плащ…

В промежутке между бизнесом я расспросил ребят об их детских впечатлениях. Осаду города Властова отчетливо помнил только Гай: Травень в те годы еще пешком на горшок ходил. С третьей попытки память Гая прояснилась настолько, что он вспомнил имя няньки, присматривавшей за ныне искомыми княжьими детьми. Ударницу педагогического труда звали Матохою (Ma’toha), и знаменита она была прежде всего умением профессионально драть задницы. Поймает, бывало, какую-нибудь задницу, и давай ее драть. Такие дела. Жестокая дама дожила до глубокого маразма и повергла окружающих в траур еще в эпоху командно-административных методов управления, то есть лет пять назад. Про секретную миссию Матохи касательно распределения обрезков княжьего кушака между наследниками никто, кажется, не знал — согласно официальной версии, все потомство Всеволода было вырезано престольцами. Некоторые частушки, ходившие в народе в качестве фольклора, намекали, впрочем, что кое-кто из детей выжил, благодаря вмешательству местного сердобольного божка Стожара — но трезвые скептики и хронические атеисты (а таковыми были мои новые подчиненные) давно примирились с мыслью о генеалогической кастрации рода князей Властовских.