Валерио Эванджелисти - Обман
Дыша в металлическую маску, Мишель критически оглядел площадь.
— Я пока вижу только мертвых.
— Здоровые сидят по домам. Как только началась эпидемия, Мейнье д'Оппед запретил всем покидать жилища под страхом смертной казни. Правда, потом стража вся перемерла от чумы. Теперь любой может выехать, тем более что город никто не охраняет. Только кто отважится пройти по улицам, мощенным синюшными вонючими трупами?
Мишель указал на палаццо у себя за спиной.
— Мне бы обязательно надо повидать барона Мейнье. Он доверил мне городское здравоохранение.
Из-под маски послышался сардонический смешок.
— Весьма великодушно с его стороны! Это полная синекура[6].
Меркюрен пожал плечами, и кожаный жилет на нем заскрипел.
— Во дворце вы его не найдете. Полчаса назад то, что осталось от парламента города Экса, во главе с Мейнье, сбежало в Пертюи. Правда, осталось очень мало.
— И куда же мне идти и что делать? — растерянно спросил Мишель.
— Ваша должность остается в силе и в отсутствие Мейнье. Сейчас вам лучше всего отправиться ко мне в аптеку: это одно из немногих мест, где можно чувствовать себя в безопасности от инфекции. Кроме того, мне с вами надо очень серьезно поговорить.
— Хорошо. Пойдем сразу?
— Конечно. Следуйте за мной.
Мишель повел коня за Меркюреном, который указывал дорогу через площадь. Было уже совсем темно, и трупы на земле можно было разглядеть только в свете фонарей, которыми светили себе врачи, бродя в поисках тех больных, в ком еще теплилась жизнь. Звон колокольчиков оповещал о приближении телеги alarbres, подбиравших свой печальный груз.
В полутьме, в бледном свете луны их фигуры выглядели еще более причудливыми и зловещими. Маски с клювами носили не все: на некоторых были черные капюшоны с прорезями для глаз или желтые удлиненные шапочки-шлемы. У людей в шапочках лица были открыты, и они непрерывно жевали дольки чеснока, доставая их из мешочков, подвешенных к поясу. В темноте они казались толпой привидений, закусывающих кровью мертвецов в саванах, которые лежали у них под ногами.
Мишель, то и дело натыкаясь на трупы, чувствовал себя все хуже и хуже. В его мозгу промелькнуло видение женщины, рожавшей в страшных муках. Новорожденный был какой-то странный: с красным безносым лицом, на котором один глаз смотрел по-человечьи, а другой явно принадлежал зверю, и с длинными, до самых ступней, руками. И самое страшное — изо рта шли четыре щели: две к глазам и две к ушам, и детское личико будто ухмылялось жуткой ухмылкой. Непонятно почему, но это видение было связано с Болоньей и конкретной датой в будущем: 21 февраля 1547 года. Длилось оно всего несколько секунд, и никто не нашептывал в уши. Это несколько приободрило Мишеля.
Однако болезненное ощущение не проходило, а, наоборот, нарастало. По счастью, дом Меркюрена находился недалеко от площади. Это было скромное двухэтажное здание, и аптека располагалась не в палатке рядом, а в маленькой комнате на нижнем этаже. Оставив коня в смежном с жильем стойле, Мишель вошел в аптеку. Он подождал, пока хозяин зажжет лампу, и, когда по комнате разлился свет, сразу почувствовал себя гораздо лучше.
Меркюрен стащил с себя маску и положил ее на скамейку. Потом начал возиться со шнуровкой жилета, которая была на спине.
— Помогите, пожалуйста, — попросил он и прибавил, пока Мишель распускал шнуровку: — Я вижу, вы без багажа. Ваш брат Жан говорил, что вы были на войне.
— Если это можно назвать войной… — Мишель нахмурился и быстро спросил, словно отгоняя какую-то мысль: — Жан жив?
— О да. Он до вечера оставался в Эксе, а потом уехал вслед за парламентариями. Ему покровительствует барон д'Оппед, и он становится важной персоной. Вы давно не виделись?
— Больше года, а то и двух.
— Тогда вы не знаете, чем я для него занимаюсь. Помните того доминиканца, которого сожгли в Эксе во время чумы тысяча пятьсот сорок четвертого года?
Мишель помрачнел лицом.
— Как я могу забыть? Диего Доминго Молинас. Мой постоянный преследователь.
— Помните, с ним была женщина необыкновенной красоты, с ледяными голубыми глазами?
— Конечно. Я так и не дознался, кто она такая.
Меркюрен сказал доверительно, отправив кожаный жилет на ту же лавку, что и маску:
— Я вам скажу кто. Итальянская аристократка Катерина Чибо-Варано, герцогиня Камерино. Она приходится сестрой могущественному кардиналу Иннокентию Чибо, который долго правил политической жизнью Франции, и дочерью Маддалене Медичи. — Меркюрен развел руками. — Но столь именитая родня ничего не смогла сделать, и Папа отлучил Катерину от церкви и отобрал ее феод. С этого момента она готова на все, чтобы отлучение сняли, и с этой целью служит худшим из хозяев.
— Но разве ее не забили насмерть, возя по улицам Экса?
— Ее бичевали, но не до смерти. Ей удалось выжить. Как говорит пословица, «сорняк так просто не изведешь».
Последние слова Меркюрен произнес почти с яростью.
— Когда обнаружилось, что она еще жива, ваш брат Жан послал за мной в аптеку. Он попросил меня вылечить ее, это верно, но потом содержать под стражей подальше от Экса, ибо даже раненые змеи сохраняют весь свой яд.
— И где она теперь?
— В Сен-Реми, в аббатстве Сен Поль де Мансоль. Мы с вашим братом считаем, что ее следует выдать инквизиции.
При этом известии Мишель нахмурился.
— Следовательно, вы дружны с тулузскими доминиканцами?
— Ничего подобного. Я в какой-то мере даже их враг, — со смехом ответил Меркюрен. — Я просто хочу, чтобы эта дама оказалась в таких условиях, в которых она не сможет никому вредить. Свой долг гражданскому правосудию она уже заплатила и теперь, оказавшись на свободе, снова примется за преступные дела. Уверен, что она только об этом и мечтает. Поэтому остается только предать ее в руки правосудия церковного.
— Ее сожгут живьем.
— Вряд ли. Теперь сжигают достаточно редко, и в основном лютеран, которых удается зацепить под каким-нибудь предлогом. Скорее всего, ее подержат в темнице достаточное время, и, когда она оттуда выйдет, в лице ее поубавится красоты, а в спине — прямизны.
Мишель пожал плечами.
— Вам виднее. Я с этой женщиной не знаком, и она меня не интересует. Расскажите лучше о чумной эпидемии. Она началась тридцать первого марта, так?
Меркюрен уселся на табурет, а гостю указал на кресло.
— Да, и сразу стало ясно, что это самая жестокая из всех эпидемий. Люди стали умирать внезапно, без всяких предварительных признаков заболевания. У первых жертв грудь сплошь покрывалась бубонами. Выживали только те, у кого бубоны появлялись на спине. Но потом болезнь словно поменяла разновидность. Теперь признаки заражения проявляются через два дня, и на второй день начинается бред. Моча у больных очень светлая, напоминает по цвету белое виноградное вино, а тело приобретает синюшный оттенок, словно сосуды наполняются голубой кровью. В этом случае уже сделать ничего нельзя.
— Я никогда не видел ничего подобного, — прошептал пораженный Мишель.
— И я тоже. Но есть и другие типы больных, помимо тех, что я вам описал. Болезнь проявляется во множестве различных форм. Те, у кого бубоны за ушами, живут шесть, а то и семь дней. Но такие больные попадались только в первые дни. У некоторых начинает идти носом кровь и льется без остановки, пока не наступит смерть. Через неделю после начала эпидемии кладбище настолько переполнилось, что нам негде стало хоронить мертвецов. Я уже не говорю о самоубийствах…
— Я об этом слышал. А как вы пытались локализовать эпидемию?
— О, мы мобилизовали всех городских врачей, но многие из них умерли, а другие должны были заниматься своими домашними. Теперь никто не отваживается прикасаться к заболевшим голыми руками: только окрашенными палочками, которые сразу сжигают. Традиционные средства лечения не помогают. Можно и вправду подумать, что прав был Амбруаз Парэ, который сказал, что чума — не заболевание, а проявление Божьего гнева.
— Парэ был великим врачом, но здесь он ошибался, — заметил Мишель. — А скажите, что это за вещество вы мне дали вдохнуть на площади?
Лицо Меркюрена прояснилось.
— Это мое изобретение, и я готов поклясться, что оно эффективно. Но убедить в этом врачей пока не удается: они, как всегда, отвергают советы аптекарей.
Он указал на дверцу, завешенную тканью.
— Пойдемте в лабораторию, я вам покажу, как я его готовлю.
Мишель подождал, пока Меркюрен зажжет свет в соседней комнате, и вошел. То, что он увидел, его потрясло. Помещение не было похоже на обычную, оборудованную для аптечных нужд лабораторию. Огромный яйцевидный горн из обожженной глины, который называли атанором, опирался на дровяную печь внушительных размеров, сверху переходившую в камин. У стены стояли другие яйцевидные сосуды, стеклянные, и рядом с ними тигель крестообразной формы. Над печью поменьше располагались два круглых стеклянных контейнера. Оба они заканчивались сужающимися «клювами», которые перекрещивались, упираясь концами в круглые бока друг друга. По полу были разбросаны кочерги, щипцы, молотки и закопченные от постоянного употребления мехи.
