Евгений Ермаков - Пандемия (СИ)
-Да, парень. Зря ты на Стрелку к нам приплыл. Глупо, очень глупо. Плыви обратно, пока можешь. - заметил кто-то справа.
-Не могу я обратно. Нет мне туда пути.- пробормотал Антон еле слышно.
-Случилось у тебя там что? Конфликт что ли какой вышел? - расспрашивал Макаров.
-Да отстаньте от парня. Не хочет он рассказывать. Чего пристали? - сердито вступился Димка.
-Любопытно ведь. Чай, не каждый день к нам новые люди попадают...
Антон уже не отвечал. Им овладело пьяное безразличие и равнодушие ко всему. Глаза начали слипаться. Гамов снова начал разливать самогон. Кажется, это была вторая бутыль. Становилось все шумнее.
-Так, пьянку прекратить! Достаточно вам на сегодня, - прорезался сквозь говор и клубы дыма голос Комбата. Он встал, забрал с собой бутыль и вышел. Сразу за ним поднялся и Барин.
Как только начальство вышло из радиоузла, народ недовольно загалдел.
-Блин, жалко ему что ли? Каждый раз кайф обламывает...
-Траву, и ту запрещают курить. Это ж не наркотик, баловство одно! "Беломор" уже поперек горла стоит!
-Сами небось раздавят все, что осталось...
Народ говорил все громче и громче. Антону все же налили снова, однако он оттолкнул стакан. Было более чем достаточно.
Макаров рассказывал Гамову с Горячевым что-то из своих прошлых любовных похождений. Оба, поблескивая масляно глазками, внимательно слушали его, вставлял изредка ядреные комментарии. Димка, ушедший на диванчик, что-то наигрывал на гитаре, мурлыча себе под нос. Данишевич добродушно щурился, слушая, казалось, одновременно сразу всех. Шаповалов с Борисовым и Штерном продолжали оживленно спорить. Антон слышал лишь отдельные слова. Что-то снова Шаповалов кричал про детей, плакал пьяными слезами, но смысла было не разобрать. Остальные курили и играли в карты в переводного. О Заячьем острове уже не упоминали. Каждый мучил и разжигал произошедшее внутри себя, молча.
Внезапно все стихло. В радиорубку вбежала девочка, одна из эвакуированных. Лет восьми-девяти, в легком летнем платьице с вышитыми бутонами роз, с накинутой на него поверх джинсовой курточкой. В руках она держала вверх ногами тряпичную куклу. С непосредственным любопытством, не проявляя стеснения, она принялась разглядывать людей.
Шум сразу стих. Все уставились на девочку. Она казалась сверхъестественным существом, чем-то из старого, позабытого мира, сильно контрастируя с безумием и, отчаянием, наполнявшим комнату и так нелепа была в своем платьице в накуренной тесной радиорубке, в которой из-за табачного тумана было плохо видно сидевших напротив людей, что показалась распаленным нетрезвым мужикам галлюцинацией.
Почти сразу вслед за девочкой в упавшую, как занавес, тишину комнаты, вошла женщина, видимо, ее мать. Миловидная блондинка средних лет. Впрочем, красавицами теперь считались все женщины без исключения. Заплаканные глаза, потеки туши, джинсовый костюм. Она мельком взглянула на собрание, нахмурилась, видимо, из-за табачного дыма и алкоголя, и, ухватив девочку за руку, вышла с ней из радиоузла.
-Пойдем, Светочка. Видишь, дяди курят сидят. Давай лучше книжку с тобой почитаем...
Дверь за ними захлопнулась. Народ не сразу, но отошел от внезапного потрясения. Начали переговариваться.
-В карантин бы их надо... Заболеют у нас... Чего Комбат думает?
-Какой у нас карантин? Откуда? Тут не "Циолковский"...
-На Петропавловке-то они не заболели. Может, иммунитет у них?
-Дай-то Бог... Хоть этих бы детей сохранить...
Все замолчали. Разговор больше не клеился. Да и время было позднее. Народ мал помалу потянулся в казарму.
Антон огляделся - Димки видно не было. Когда и куда он вышел, Антон не заметил. Антон поднялся и вышел в пустой коридор. Напротив тянулись вправо и влево дверные проемы с высаженными дверьми - все напоминало о том, что База располагалась в жилом доме. Шикарные элитные квартиры пустовали, или же были забиты немудреным скарбом. Постоял, огляделся и, махнув рукой, на ватных ногах спустился на второй этаж, в казарму.
В просторной казарме, погруженной в полумрак, Антон добрался до свой койки, забрался на второй ярус и повалился на спину, бездумно разглядывая пыльный потолок казармы, обтянутый паутиной.
В помещении стоял густой застоявшийся запах пота, сапог, табака и слабо отдавало хлоркой, которую добавляли в воду при мытье полов. Сигаретный перегар был повсюду. Вентиляция не справлялась с дымом, глубоко въевшимся в стены Базы.
Протопали сапоги- кто еще зашел в казарму. Затрещали пружины койки. В дальнем углу кто-то оживленно бубнил. Гамов, наверное. Любит он на ночь анекдоты травить. Как с гуся вода, лениво думал Антон сквозь овладевавшее им оцепенение. Сегодня погиб гарнизон на Петропавловке, но ему, похоже, хоть бы хны... Откуда берутся такие равнодушные к чужому горю? Раздался приглушенный взрыв смеха. Ну да, все правильно, Гамов на пару с Горячевым опять травил свои пошлые байки. Антон не переносил Гамова за пошлый казарменный юмор, но приходилось мириться с его соседством.
Снова затопали. На этот раз сразу несколько человек. Раздался зычный голос Барина.
-Все, народ. Отбой. Подъем как обычно. Караульные - сегодня ночью в четыре часа смена.
Кто-то заворчал, жалуясь на ливень и ветер.
-Разговорчики! - Барин прикрикнул на жалующихся.- Комбат сказал - дежурство на Стрелке будет продолжаться до утра. Начиная с полудня, патрульные будут как всегда обходить весь периметр. Борисов, Горячев- по расписанию вы на ночном дежурстве.
Приглушенные охи-вздохи продолжались. Очевидно, это стонали ночные караульные, предвкушавшие наблюдение на лужайке за Невой. Да, им придется несладко... Зряшный труд, больше с Петропавловки уже никто не приплывет, там нет никого, кроме мертвецов...
Пришел Димка, наскоро разделся и расстелил постель внизу, под Антоном. Очевидно, он решил, что Антон уже уснул, поскольку не стал его беспокоить.
Несмотря на выпитое, многие долго не засыпали. То ли мало выпили, то ли слишком уж разбередили старые душевные раны разговорами. Долгое время на жестких койках ворочались и крякали бойцы, скрипя разбитыми пружинами. Кашляли, словно туберкулезные, хотя больных в лагере не было; Комбат внимательно следил за здоровьем людей.
А потом вдруг мощно, как трактор, захрапел Барин. Он даже храпел важно, не зря его так прозвали. Барина растолкали; он проснулся, поперхнувшись храпом, но через несколько минут снова принялся жалобно посапывать, словно бы проявляя недовольство, затем все увереннее, набирая силу и мощь, смело заявляя о своих правах. И вновь не сдерживаемый, могучий мужицкий храп принялся раздирать ему глотку. Храп был бичом Базы, помимо редких вспышек педикулеза и несвежих портянок.
-Да заткните ему пасть, наконец! - раздался громкий свистящий шепот. Кто-то встал, начал возиться у койки Барина. Тот снова проснулся, сдавленно заматерился. Босые ступни прошлепали обратно к своей койке. Натружено заскрипели пружины. Барин повернулся на бок и принялся долго и протяжно вздыхать. Тяжелое, свистящее, дыхание разносилось по всей казарме. Казалось, у Барина начинается астма.
Антон начал засыпать, но тут, как назло, громко топая сапогами, вошел Осипенко, дневальный, явившийся будить ночных караульных. Подойдя к койке Борисова, он начал его энергично тормошить. Тот упорно не хотел просыпаться. В темноте слышалось рассерженное бормотание Осипенко и мычание из-под одеяла.
-Так, Борисов! Отставить скулеж! Горячев, где ты там? - раздался вдруг в темноте четкий спокойный голос Комбата. Он, как всегда, все видел и все слышал. Вообще-то Комбат ночевал не в казарме, а в своей комнате на третьем этаже, была у него такая привилегия.
Не то чтобы он брезговал бойцами, нет. Были у него две собаки - одна больная сахарным диабетом старая немецкая овчарка, которой он обеспечивал индивидуальный уход и не хотел оставлять одну. В казарме ей места не было, и решил он поселиться в одной из пустующих комнат. Только ради своей старой собаки. Гамов поговаривал, что собаку тот любит куда больше бойцов и даже выделяет ей отдельную кровать в одной из комнат. Была у Комбата и еще одна овчарка, колли, тоже немолодая. Обеих он подобрал уже на Васильевке и очень привязался к питомцам.
Были ли правдивы утверждения Гамова, Антон не знал. В конце концов, он признавал право Комбата на собственную жилплощадь. Лично Антон давно привык ночевать в общей палате, так что вполне мирился с обществом остальных. Больше всего его поражала сверхъестественная способность Комбата неожиданно и бесшумно появляться там, где его не ждали. Было что-то в Комбате нечеловеческое. Странное...
Нытье прекратилось. Долговязый худой как дистрофик Борисов что-то сонно бормоча, встал, начал натягивать штаны. Завозился Горячев. Сменные ушли на караул, подталкиваемые Осипенко. Снова все затихло. Успокоились разбуженные бойцы. Пружины затихли. В темноте и тишине Антон и впал не то чтобы в сон, но в какую-то дремотную одеревенелость, как бывало у него при особенно сильной усталости. Не то спишь, не то дремлешь, не то бредишь. Лежишь, потея. Жарко, словно у тебя повышенная температура.
