Валерий Елманов - Царская невеста
Словом, я предложил им пока не отстраиваться, а подождать несколько дней. Если через седмицу я к ним не заеду — всякое может приключиться на этом божьем суде, — пусть строятся. А если все будет нормально, тогда, согласно царскому повелению, я перееду на выделенное мне царем местечко для подворья.
Кстати, в знак особой милости ко мне Иоанн, учитывая, что я православной веры, повелел выделить мне его не на Болвановке, как всем прочим иноземцам, а в самом граде, да не где-то на отшибе, а на Тверской. Правда, в самом ее хвосте — до кремлевской стены чуть ли не полверсты, но все равно место достаточно почетное. Как ни удивительно, но оно считалось даже престижнее, нежели то, где располагалось подворье самого Воротынского, поскольку территориально принадлежало к Занеглименью. То есть хоть в этой мелочи царь попытался как-то принизить Михайлу Ивановича.
А коль в перспективе замаячил собственный дом, то все равно придется обзаводиться дворней, и лучше Глафиры на должность ключницы мне навряд ли удастся кого-то найти.
В перспективе этот акт милосердия по отношению к ближнему сулил мне и еще одну выгоду. Все равно после возведения княжеских хором мне придется построить во дворе какую-нибудь церквушку, чтобы иметь возможность не посещать общественные, а тут тебе и поп готов, да не какой-ни- будь кот в мешке, а в доску свой, с понятием. Правда, ждать еще изрядно. Пока Андрюхе не исполнится тридцать, никто его в сан не рукоположит, но зато в будущем…
Вот и получилось, что вместо дел духовных, то бишь прощальной исповеди и очищения души от грехов, пришлось весь вечер решать мирские дела. Впрочем, даже если бы не они, я бы все равно не пошел ни в какую церковь. Мне всегда претило с натугой выковыривать из собственной памяти надуманные грехи, приемлемые для того, чтобы поведать о них священнику. Ну не люблю я выворачиваться наизнанку перед незнакомыми людьми, и вообще этот душевный стриптиз не по мне.
А о том, что означал торжествующий взгляд Андрея Тимофеевича, я узнат только в день дуэли, то есть седьмого сентября. Чуял Долгорукий, кто меня инструктировал, потому и заставил сделать выбор в пользу сабли. Вот только на поле вышел биться не Иван, и не его родной брат Григорий Черт, а тот, на которого мне так не хотелось поднимать саблю, — князь Осип Бабильский-Птицын. Дескать, князь Иван на днях повредил руку, и произошло это не иначе как в силу злого чародейства фрязина, а потому пусть он очистится еще и от этого обвинения.
Иоанн, немного подумав, утвердительно кивнул, но затем, посмотрев, как Осип играет своей саблей — круть-верть, круть-верть, что-то вроде разминочки, — подозрительно спросил у старого Долгорукого:
— А не потому ли, князь Андрей Тимофеевич, ты бойца своего поменял, чтоб фрязин не иное оружие, но саблю выбрал? Ведь всем ведомо, что сыновей твой двухродный из первейших на них.
— Ей-ей, рука, царь-батюшка! — истово перекрестился Долгорукий.
Пущай рука, — кивнул Иоанн, сожалеючи посмотрел на меня и заявил, краем глаза с хитрецой поглядывая на Андрея Тимофеевича: — коль замена бойца случилась, сызнова выбор за тобой, фрязин. Божий суд справедливости требует, а потому наново дарую право выбирать, чем биться.
Я тоскливо посмотрел на небрежно фехтующего Осипа и сделал для себя глубокомысленный вывод, что судьба рано или поздно карает всех лентяев. Вот не послушался я Михайлу Ивановича, отказался от секиры, а как бы она пришлась мне кстати. К тому же и пара уроков, что преподал мне Воротынский в те два дня, когда мы по его настоянию взяли в руки по бердышу, были не такими уж болезненными. Подумаешь, цаца какая, рукой левой двигать не мог к концу дня и шею с трудом поворачивал. Ничего, перетерпел бы как-ни- будь. Зато сейчас бы я ух… И что мне теперь делать? Я покосился в сторону Воротынского. Тот усиленно кивал. Знать бы еще, что означают его кивки. То ли знак, чтобы я согласился и поменял оружие, то ли чтобы оставил все как есть.
— Дозволь, государь, у князя Воротынского спросить, есть ли у него бердыш в тереме, а уж тогда и выбор сделать, — попросил я.
Царь насмешливо хмыкнул. Царевич Иван, стоящий позади отца, оказался менее сдержан и презрительно хихикнул, от чего его лицо неприятно исказилось. Оно и понятно — хитрость, шитая белыми нитками. Мне и самому за нее стало стыдно — будто не мог выдумать ничего получше. Но вслух Иоанн иронизировать не стал, лишь заметил:
— Я так мыслю, что у столь славного князя и государева слуги Михаилы Ивановича в тереме не один бердыш, а с десяток имеется, ежели не поболе. Так что не утруждай себя, фрязин, попусту. — И, склонившись со своего кресла, стоящего на помосте, обшитом красным сукном, заговорщически мне подмигнув, заметил: — Али с выбором заминка?
Не знаешь, что говорить, отвечай правду. Если что, дешевле обойдется — хоть за ложь не накажут.
— Заминка, царь-батюшка, — честно покаялся я и простодушно спросил: — А ты бы сам что мне присоветовал?
Тот еще раз посмотрел на Осипа, который гоголем прохаживался в отдалении, и задумчиво протянул:
— Рука сильна, да нога суховата. Жеребец с худой ногой вынослив редко бывает. А о прочем сам думай, фрязин, а то мне сызнова в укор поставят, будто я столь люто земщину невзлюбил, что даже иноземцу над нею победу готов отдать. — И ласково приободрил: — Да ты не робей — правому на поле божья помощь.
Честно говоря, мне бы иное что услышать. Толку с того, что Осип невынослив, если ему хватит трех-четырех ударов для того, чтобы меня одолеть. Вот если не хватит — иное дело. Только как это узнать? А решать надо. С другой стороны, на саблях у меня и измотать его не выйдет — помню я Молоди, ох как помню.
— Бердыш, государь, — решился я. — Только повели, чтоб нам их твои опричники дали, а то к теремам катить — путь неблизкий.
Иоанн вновь усмехнулся. Не иначе опять почуял увертку с моей стороны. Однако царь и впрямь проницателен. Надо будет учесть… если выживу. Ну что ж, все правильно Иоанн понял. Пускай я хоть этим шансы увеличу. Чуть-чуть, но прибавлю, потому что истинный мастер благодаря умению со мной совладает по-любому, а если человек редко упражняется с секирой, от случая к случаю, то для него такая мелочь, как излишний вес или чересчур толстая рукоять, уже проблема. Я же не привычен ни к какой, и потому мне, но в отличие от истинного мастера благодаря неумению, наплевать и на вес, и на рукоять.
Дозволил царь выбор. Более того, по его повелению их специально подобрали одинаковыми. Царевич, прежде чем передать нам секиры, даже взвесил их на руках, чтоб определить, соответствуют ли друг дружке. Ну и по высоте тоже. Вот только показалось мне или он сознательно отбирал самые тяжелые? А если сознательно, то по своей инициативе или по царской подсказке?
Хотя чего об этом думать. Тут об ином размышлять надо, о том, что мне Михайла Иванович показал за два урока. Пусть и маловато для поединка — всего-то с десяток приемов, но если вспомнить, то как знать, как знать…
— Благодарствую, Иван-царевич, — вежливо поблагодарил я, почему-то успев отметить, что мое обращение получилось почти как в сказке.
Губы царевича скривились еще сильнее, но я уже не обращал на это ни малейшего внимания — не до того. Предстоял бой, который, как знать, вполне возможно, станет последним в моей жизни, и следовало стряхнуть всю прочую шелуху, сосредоточившись только на нем.
И вновь, в который раз за свою жизнь, я убедился в том, насколько важна в человеке сила духа. Нет, речь не о воинственности. Тут иное. Скорее уж о вере в себя. Если сломался, неуверен — все. Иди заказывай панихиду вместе с отпеванием. Можешь и собороваться, если религиозный. Но коль ты вышел, прикусив губу, и готов несмотря ни на что, то тут всегда есть шансы.
С начала поединка не прошло и минуты, как я понял — имеются они и у меня. Не особо большие, так, один или два из десяти, но ведь есть. Не мастер секиры князь Осип Васильевич Бабильский-Птицын, далеко не мастер. Потому и не бился он ею под Молодями, предпочитая саблю. Посильнее меня, тут спору нет, а все равно чувствуется, что тот же Воротынский одолел бы его за пять — десять минут.
Опять же и царь хорошо помог. Я и без того ушел бы в защиту — надо же понять, кто против меня стоит, — но теперь моей целью изначально стало выматывание противника, и только. А уж когда уравняю наши шансы, дальше как судьба.
Словом, за первый десяток минут я так ни разу и не ударил — работал на отбой. Приноровиться удалось относительно легко — Осип знал лишь несколько основных ударов, которые мне показывал Воротынский. Чего-то своего, хитрого, у него не имелось, только прямой сверху, горизонтальный и наискось. Выпадов вперед практически не было, ложных тоже.
Привычная к легкой сабле, рука его била с тяжелым замахом, словно он колол дрова. Чтобы обезопаситься и при этом сэкономить собственные силы, достаточно было перехватить бердыш противника в полете и поправить направление удара. Совсем легкое движение, и вражеская секира идет мимо цели — слишком велика инерция. А как именно поправить, Воротынский обучал меня чуть ли не полдня, так что это я знал неплохо. К тому же после могучей руки Михайлы Ивановича удары молодого, и тридцати нет, Осипа оказались гораздо более легкими.
