Евгений Красницкий - Отрок. Женское оружие
Глебу и Анисиму подавала караваи Верка. И тот, и другой выглядели хмуро, но по-разному. Глеб исподтишка косился в сторону Арины и Андрея, а Анисим смотрел себе под ноги – должно быть, огорченный тем, что жена его так и не приехала на проводы.
Андрей с самого начала трапезы смотрел на Арину, не отрываясь. Миску с едой она подавала ему из рук в руки, так, что его ладони легли поверх ее и на какой-то миг – чуть дольше, чем положено – замерли. На вчерашних посиделках, когда они впервые сидели рядом, пусть ничего не было сказано, но руку ее он так и не выпустил до самого ухода.
Казалось, уже все ясно, но когда она ему поднесла хлеб, так поглядел, словно получил нежданный подарок. Арина шагнула к нему, с поклоном подала каравай, как научила Анна и как делали все прочие бабы и девки, одаривающие уходящих воинов, а потом молча глядела на Андрея, чувствуя, что надо что-то сказать, но слов не находила. Не потому, что так уж растерялась – просто боялась себя выдать.
С тех пор как она узнала о готовящемся походе, на душе у нее было неладно, словно ледяной коркой ее прихватило. Никому этого нельзя было показывать, а ему особенно, но чем ближе поход, тем сильнее на Арину накатывало. Вначале она гнала тяжелое предчувствие, старалась себя убедить, что это обычная бабья маета перед разлукой с любимым, и ничего более. Так уж на роду написано – мужам уходить, женам их ждать. Не привыкать ей, знала, что такое ожидание. Пусть Фома ее купцом был, но тоже ведь провожала всякий раз, будто сердце рвала и вторую половину отправляла с ним в дорогу. А однажды так и не дождалась назад. Потом долго жила с кровавой раной, не забылась еще та страшная боль. И теперь опять по едва затянувшемуся шраму будто зазубренным железом полоснули – так и не смогла Арина с этим предчувствием справиться.
Чем ближе было неминуемое расставание, тем отчетливее понимала – да, это оно… Так же пронзительно болела у нее душа, когда провожала в последнюю поездку Фому. Впервые за все время замужества захотелось пасть мужу в ноги, упросить остаться, не пустить, уберечь… неизвестно от чего. Сердилась на себя за глупую бабью слабость, понимала, что все равно не остановит, только перед дорогой расстроит. Тогда ей удалось это спрятать, но проводила Фому в тот раз с уверенностью, что в последний раз его видит. И вот сейчас то же самое. Знала, что нельзя об этом думать – беду накликать можно, но не могла ничего сделать со своими страхами. Но разве же остановишь, отвратишь мужей от их предназначения бабьими причитаниями? Фому даже и не пыталась удерживать, справилась с собой, а уж Андрея-то и подавно с пути не свернешь.
Но одно Арина сделать все-таки могла. Не только наузы она ему сегодня припасла – был у нее и еще оберег ему в дорогу… Накануне, когда поняла окончательно, что не обманывается, что ее мучает не просто страх за любимого, обостренный уже пережитой утратой, а предвидение нависшей над ним страшной и неотвратимой беды, решилась: открыла шкатулку, нашла вещицу, которую ей бабка перед самой смертью дала. Сказывала, сильный это оберег, старинный, наговоренный. Если повесишь его с любовью на шею воину, он его от неминуемой смерти убережет, даже при самых тяжелых ранах, отведет беду, не даст сгинуть вдали от тебя, твоей любовью защитит и тебе вернет.
Раньше Арина его хранила только как память о бабке, никому не показывала – опасно было. Это в Ратном еще сильна старая вера. А увидел бы дубравненский священник языческий оберег, заставил бы выбросить как дьявольский соблазн. А уж в Турове тем более таить его приходилось – мужу перед походом отдать и мысли никогда не возникало: Фома не воином был, а бабка несколько раз с нажимом повторила – только воину на шею наденешь. А она, покойница, ничего зря не говорила. Да и свекровь не позволила бы – после первого случая она пристально следила, что сноха ее сыну в дорогу дает. Потом Арина сама себя изводила, что не рискнула, не уберегла мужа – хуже от оберега все равно бы не стало. Сердилась на себя и на бабку, в отчаянии оплакивая смерть Фомы: провидица вроде была, а воина ей напророчила. Откуда ему было взяться, воину-то, если ее любимый муж – купец? Уж будто не могла бабка ей и для купца защиту дать, что ли! В сердцах как-то раз даже порывалась выкинуть бесполезную вещицу в реку, однако так и не выбросила, что-то удержало ее в последний момент, сохранила оберег, хотя и сама не знала, зачем. Но видеть его с тех пор не хотела – завернула в тряпицу, спрятала с глаз подальше. Только почему-то всегда помнила – куда именно. И надо же, сколько всего пропало, а именно та шкатулка цела осталась.
Арина вынула оберег из кожаного мешочка, в котором он хранился (так, в мешочке, и вешать его надо было, чтоб чужие глаза не видели), поднесла на ладони к свету, разглядывая, будто в первый раз, маленький серебряный стерженек – к нему с двух сторон были прикреплены два крылышка, очень похожие на лебединые. Если уж не для этого случая оберег у нее хранился, так для чего же тогда? Прикрыла глаза и стала шептать заговор, которому бабка тогда же и научила, потом пронесла над свечой, очищая огнем, окропила водой, поцеловала…
Хоть тревога и билась в сердце по-прежнему, но все-таки стало немного легче: не обманула старая ворожея, правильно воина предрекла. Значит, и оберег не подведет. Помогут, обязательно помогут ее любви все светлые боги! И Пресвятая Богородица тоже! Ибо они и есть любовь… Теперь Андрею надо отдать, самой на шею надеть. Впрочем, наузы-то тут принято носить, значит, и это не отвергнет.
– Андрей… Я… я ждать тебя буду! – не сказала – выдохнула, наконец, когда молчать стало невозможно. Ничего другого не придумывалось. – Возьми вот… наузы мы с сестренками тебе сделали, – она улыбнулась, видя, как потеплели его глаза при упоминании девчонок. – И еще… оберег… он воинам помогает. Только я сама должна его тебе на шею надеть…
Поднялась на носки, потянулась к нему. Андрей, чуть помедлив, наклонил голову, позволил ей надеть вначале наузы, а потом и плетеный шнурок с оберегом, спрятанным в кожаный мешочек, перехватил ее пальцы правой, здоровой рукой, легонько сжал, серьезно кивнул, словно ждал чего-то еще. Арина даже растерялась на миг – ну не самой же на шею ему кидаться, да еще у всех на виду! А он вдруг легко притянул ее к себе и то ли обнял, то ли просто придержал коротко за плечи. Она уткнулась носом в его плечо, вздохнула, и… зазвучал рожок Дударика – воинам пора коней седлать. Попрощались…
* * *Ой, не гуси-лебеди за горушкой летают,Ой, не тучи темные по небушку плывут —Это добры молодцы да коней седлают,Да коней седлают, да в поход идут…
А вы, красны девицы, по ним да не печальтесь,По ним да не печальтесь, им это не впервой.Ваших ненаглядных со славой дожидайтесь,С добычею богатою воротятся домой!
Ой, то в небе соколам вольной воли мало,Ой, то ветрам буйным во поле гульба!Вот и нам без ратной славы жить да не пристало,Вот и нам без ратной славы не судьба!
С гиканьем и молодецким посвистом, под залихватское пение десяток за десятком отроки выезжали из ворот крепости и направлялись к мосту через старицу, мимо посада – в лес. Когда последние вьючные лошади скрылись за деревьями, толпа провожающих еще долго стояла, глядя вслед ушедшему небольшому войску. Вроде бы дождались, пока все из виду пропадут – можно и расходиться, но нет: несколько взрослых женщин, полтора десятка девок, наставники – покалеченные воины, ушедшие на покой, стояли молча, словно чего-то ожидая, словно хотели прозреть ту дорогу, что ждала ушедшее войско. Даже не дорогу – судьбу.
Только Елька тихо и непривычно серьезно выговаривала подружкам – сестренкам Арины. Они было припустили вслед за Андреем, но их ловко поймал своей клюкой наставник Филимон, цыкнул и отправил обратно: провожать воинов за околицу могли только мужчины и мальчишки, женщинам в такое время за ворота хода не было.
Отроки из купеческого десятка тоже были здесь – им своих походов хватало. Оставленные в крепости парни второй полусотни завидовали уходящим, а женщины… женщины приготовились ждать. Кто-то в первый раз, а кому-то уже впору и со счета сбиться: сколько их, таких проводов в их жизни было, вроде можно бы и привыкнуть…
Какой там привыкнуть, каждый раз – как первый, и каждый раз они стояли, молча глядя вслед, старательно прогоняя слезы, беззвучно шепча молитвы, словно воины уносили с собой в седлах частицы их душ.
В этот раз Анна провожала не одного, не двоих. Михаила, Алексея, Демьяна. Сын, любимый, племянник. А еще Василий – приемный сын и крестник. Остальные крестники… Да что там – все уходящие мальчишки сейчас казались ей родными, за всех болело сердце.
«И ведь ни один не обернулся. Они все уже там, впереди, будто на праздник рвутся, а не на смерть идут. Ладно – мальчишки, они в свою смерть не верят, а взрослые-то мужи… Их-то что манит? Каждый раз уходят с нетерпением, хоть и знают, что вернутся не все. Всё знают, но готовы уходить снова и снова. Нам же только и остается, что смотреть вслед и ждать. А они никогда не оглядываются…
