Наталья Болдырева - У обелиска (сборник)
Мой разноглазый знакомый посмотрел на говорившего:
– Дахау и Бухенвальд – лагеря по уничтожению людей, «отряд 731» – лаборатория смерти. Там – уничтожали, здесь – и за людей-то не считали, расчеловечивали сразу. Их держали здесь как материал, отдельно друг от друга; пусть в наручниках, кандалах, но хорошо кормили. После побоев в полицейских участках, полуголодного существования в деревнях – благодать. Но там, в блоке «ро», были иероглифы, написанные кровью на стенах – не всех тут смогли сломить и расчеловечить. Да и «врачи» буйных, говорят, старались использовать побыстрее.
Я положила меню на край стола, чтобы гости сделали заказ. Положила левой рукой, пряча за спину заболевшую правую – иностранцы не обращают внимания на такие «мелочи». От боли хотелось кричать, но я терпела – еще немного, закончится смена – и я куплю лекарство от боли. Надо только потерпеть…
– У «бревен» была связь между камерами. Никто из лаборантов не знал, как, но они общались. Порой они устраивали голодовки и саботаж – не ели зараженную пищу. Еще… – Мужчина посмотрел на меня своими разноцветными глазами, словно видя впервые. И рука перестала болеть! – Будем делать заказ? – это он уже к своим собеседникам. Их словно облили ушатом холодной воды, спросив про еду. В итоге – чай и пирожки вместо большого заказа! Но моя рука не болит, и я снова чувствую пальцы!
Молодым людям слова старика показались недостаточно убедительными. Они почтительно помолчали немного, а потом стали придумывать совсем невероятные объяснения: руководил экспериментами не человек, а нежить или инопланетянин – не зря ж он, говорят, был очень высокий и работал только ночью, а днем спал. Юноша в очках настаивал, что заключенным подмешивали в пищу что-то или подавляли их волю каким-то газом.
– Ты скажи еще – магией! – прыснула девушка. Но парню такая идея понравилась, и он стал говорить что-то про волшебников и их изучение, военное применение, какие-то иностранные слова, но никто не стал слушать, а я пошла к стойке заказов, все думая, что надо скорей снять перчатку и посмотреть на руку.
– Люди – те еще звери, если считают себя лучше других, – высказался кто-то. – Любая война начинается с этого. Одни расчеловечивают других. Да и сами тоже…
Я чувствовала, что человек смотрит мне в спину, пока не закрылась в подсобке. Рука, моя рука была здорова! Я пошевелила пальцами, покрутила запястьем – ничего! Даже синяк исчез! И не надо тратить деньги на врача и лекарства! Я тихонько засмеялась и зажала рот своими здоровыми, совсем здоровыми ладонями, чтоб никто ничего не услышал. А то все бы подумали, что я сошла с ума. Никто ничего и не заметил. Ли Гао уже рассчитал гостей, когда я вышла из подсобки.
Только разноглазый человек с редким ци снова ждал кого-то. Я подошла и, меняя бамбуковые салфетки на столе перед ним, спросила, не поднимая глаз:
– Лаоши, как вы это сделали? Вчера и сегодня?
И он ответил, нисколько не смущаясь:
– Ты тоже так можешь, Ли Сяо. Ты же сама меня научила.
Он смотрел спокойно и отвечал на прекрасном мандаринском. Я поняла: он знал, что я спрошу.
– Меня зовут Цай Сяо Ся. – И я отдернула обе руки, потому что в моей стране девушки не любят, когда к ним прикасаются незнакомцы. Не хочу, чтоб вчерашнее повторилось. – И вчера я познакомилась с вами впервые.
– Мой мандаринский слишком плох, чтоб объяснить. – Мужчина стал очень-очень грустным. Я поклонилась вежливо и ушла.
Ночью мне снова приснилось странное.
…Город, который я сожгла. Я стою на месте и смотрю, как он изменяется. Сначала я вижу, как по выжженной мною земле ходят люди, как земля, что вокруг, незаметно их убивает, источая черноту. Чернота покрывает их с головой, они дышат ей, смотрят на нее и не видят, а она уносит их ци, делая людей дырявыми, как решето. Они ничего пока не чувствуют, но дни жизни вытекают из них, как песок сквозь сито. Чернота уносит их ци. Но они возвращаются снова и снова, разбирают смертоносные балки, разгребают руками черный пепел, ищут живых и мертвых. Молчат или плачут, если находят.
– Здесь ничего не сможет расти еще семьдесят лет! – качают они головами. – Здесь нет жизни. – И больше не приходят, оставив меня в одиночестве. Небо не принимает проклятых, и люди меня тоже не замечают. Саваном снега укрывает небо землю, которую я сожгла. Снегом, холодным, как слова учителя. Белый снег падает на черноту.
Я очень, очень хочу жить. Хочу, чтоб меня увидели! Когда сходит снег, снова приходят люди. И кто-то вдруг кричит:
– Смотрите, зеленый росток!
Они смотрят на меня как на чудо и улыбаются.
Дальше были и солнце, и ветер, и дождь, зеленые веера и серебристые бусы. Много-много раз. Приходили разные люди и улыбались, и удивлялись, и привыкли. Однажды меня обнял человек, которого я помню, человек с седыми волосами и разноцветными глазами…
Когда я проснулась, то точно помнила, что разноглазый человек – тот самый, который мучает меня второй день на работе. Но сегодня у меня выходной, и я рада, что все странные вещи меня не коснутся хотя бы в этот день. Надеюсь, что старик уедет и все закончится.
После полудня я поехала на набережную Сунгари, в Парк Сталина. Мне нравится там гулять. Я смотрю, как дети купаются в желтой речной воде, и мне весело слышать их визг. Лодки с туристами отплывают от пристани к Солнечному острову. Пахнет свежестью и приправами. На площади перед фонтанами старики и подростки запускают воздушных змеев. У всей страны – рабочий день, потому змеев в небе немного. Я покупаю мороженое и смотрю на «Двух стрижей» в небе. Мы с папой тоже такого запускали в Хэйхэ. Я несколько минут смотрю, как бумажные птицы кувыркаются в воздухе, и, доев мороженое, набираю номер родителей.
Мама рада меня слышать, она спрашивает, ела ли я сегодня, хорошо ли чувствую себя, как моя работа и когда я приеду домой хоть на недельку. Мама меня очень любит, я знаю. Мы болтаем, как подружки. И я спрашиваю: «Не было ли у нас родственницы Ли Сяо?»
– Почему ты спросила, доченька? – Мама удивилась.
– Встретила на работе одного русского старика. Он все время называет меня Ли Сяо. Он такой старый, что мог знать еще твою бабушку! – Я засмеялась, а мама – нет.
– У моей бабушки была сестра мужа с таким именем, – сказала она, помолчав. – Она жила в России в детстве, потом в Харбине, а потом мы о ней ничего не знаем. Но ей было бы уже сто лет, наверное. И ты же знаешь, в Поднебесной много Ли Сяо, а для русских мы все на одно лицо. – Только сейчас мама засмеялась.
Мама права – быть Ли Сяо в Китае, все равно что совсем не иметь имени. И я совсем успокоилась и по-думала, не поехать ли покормить оленей и белок на Солнечный остров. Все ночные кошмары исчезают в солнечных лучах.
– Цай Сяо Ся, – окликнул меня чей-то голос. Нет, не все кошмары разгоняет утро.
– Цай Сяо Ся, вы сами сказали, что ничто в мире не случайно! – Старый человек с разноцветными глазами снова встал рядом со мной. Люди проходили вокруг и смотрели без внимания – у всех свои дела. Старик держал за ручку небольшой чемодан на колесиках. – Простите, что причинял вам беспокойство эти два дня. Сегодня вечером я уезжаю из Харбина и вряд ли вернусь – моя жизнь подошла к закату. Найти и поблагодарить ту, которая изменила мою жизнь, а потом спасла, было одной из последних моих целей. Но я не нашел ее, хоть искал много лет, всеми способами, доступными людям, и даже больше.
Он замолчал, устремив взгляд на желтые воды Сунгари. Там расписная лодка с головой дракона на носу отходила от пристани. Люди в белых рубашках и женщины с зонтиками от солнца ехали на прогулку. Свой зонтик я забыла сегодня, а жаль – припекало сильно. Сейчас я понимаю, что могла бы просто зевнуть и уйти. Старик обиделся бы, ушел и стал бы историей, которой я могла бы пугать непослушных внуков. Но мне стало интересно и немножко жалко его. Он же все равно уезжает сегодня. Я поняла: он хотел, чтобы я послушала.
– Лаоши, – сказала я тогда, – давайте присядем, ведь ваш рассказ будет, наверное, долгим.
– Мой мандаринский слишком плох, чтобы все рассказать, – повторил он свою обычную фразу. Я почувствовала, что он очень рад тому, что я не ушла. – Дай мне руку, Цай Сяо Ся, и больше не нужно будет слов.
Я испугалась. В прошлый раз он заколдовал меня, когда прикоснулся. Если он снова так сделает, а потом уедет, то я могу остаться с почерневшей рукой навсегда: найдется ли в Поднебесной колдун, который снимет чары заморского дьявола?
– Ваш мандаринский очень хорош, – ответила я, и старик понял мой страх и изменился в лице. Вот тогда я поверила, что ему уже очень много лет. Я протянула ему свою руку ладонью вверх. И он накрыл ее своей, темной, сухой, с возрастными пятнами. Дотронулся, как положил монетку, и я услышала паровозный гудок…
