Александр Шуваев - ГНОМ
Сталин неопределенно хмыкнул, отворачиваясь.
А тут будет слишком мало пользы давить. Тут нужно тонкое умение: с позиции силы, но именно что договариваться, а не диктовать условия. Рокоссовский? Умный мужик, но дипломатического опыта не хватит, и люди слишком разной среды, никогда друг друга не поймут.
Это он имеет ввиду, — думал Сталин, глядя на собеседника ничего не выражающим взглядом, — что с дворянином должен говорить дворянин, иначе разговора на равных не выйдет. А значит, и результат будет не тот.
— Василевский?
— Тоже не пойдет. — Жестко сказал Шапошников. — Он умнее и талантливее меня, но слишком мягок.
— А ви, значит, не слишком?
— А я нет. — Тон маршала был сух и отрывист, как щелчок курка. — Ваши маршалы нередко разговаривают с людьми, как с грязью, но не задумываются, что для этого тоже существует много способов. Как раз тех, что нужны в данном случае, они и не знают. Вполне может случиться, что в отдельных эпизодах переговоров Объект подомнет их, просто за счет потомственного умения аристократа управляться с хамами. В конечном итоге, конечно, ничего страшного… Но допускать этого все-таки ни в коем случае нельзя. Ублюдок не должен испытывать даже тени торжества. Чувства даже призрачного превосходства. Нужно, чтобы он и сам почувствовал себя грязью. Нельзя оставлять даже щели, в которую смогло бы забиться его чувство собственного достоинства.
— Ви бы все-таки паберегли себя.
— Во время такой войны беречь себя значит не быть офицером. Другие маршалы командуют фронтами и родами войск, при этом всерьез рискуя жизнями. Проезжают и пролетают тысячи километров, рискуя в любой момент попасть в засаду, под атаку истребителей или под авианалет. По сравнению с этим разговоры о каком-то там риске моей миссии выглядят, право же, несерьезными. Вы знаете, я знаю, как следует это дело могу сделать только я. Уклониться от своего, наверное, последнего боя значило бы скомкать всю жизнь, а не только ее конец…
— Борис Михайлович?
— Да, товарищ Сталин?
— Я нэ хочу скрывать, что, одновременно, мы будем действовать и через иные каналы.
— Нисколько не сомневался. Поступить иначе было бы ошибкой. Но на каждом направлении все должно быть сделано безукоризненно.
Если вы не возражаете, не будем зажигать свет. Посумерничаем.
— С кем имею честь?
— Думаю, вы отлично это знаете, но, если на то пошло, лучше называйте меня "Советник". А я буду называть вас "герр Левински". По воинскому званию я пока примерно равен вам.
— Почему "пока"?
— Потому что офицерское звание несуществующей армии носит несколько… условный характер. Становится словом, за которым ничего не стоит, и употребляемым только из вежливости… Герр Левински? Не согласились бы вы продолжить беседу по-французски? Вы не знаете русского, а я, боюсь, не смогу достаточно точно донести свою мысль по-немецки. Недостаточно практики в разговоре.
— Как вам будет угодно. — Он сделал паузу, вглядываясь в плохо различимое лицо собеседника. — И какую же мысль вы хотели бы донести до меня по-французски?
— Для начала – техническую. Если вас не затруднит, прекратите попытки упражняться в остроумии. Не стоит забывать, что мы находимся в несопоставимо разном положении. Теперь о деле. Я согласился на встречу, чтобы выяснить, действительно ли вы можете, так или иначе, ускорить капитуляцию Германии, или же за вами не стоит никаких реальных сил. Это все. Больше меня, в конечном счете, ничего не интересует. Остальные темы или варианты можете даже не поднимать.
— А не слишком ли много вы на себя берете? Та армия, которую вы списали, еще существует и борется. Вопросы такого рода…
— Герр Левински, вопрос тут только один. Останутся живы ваши солдаты, сложив оружие, или нам придется их убить? В последних столкновениях мы несем потери один к двадцати. Скоро станет один к пятидесяти. Это уже не война, а бойня, добивание лежачего. Уцелевшие после атаки нибелунги трясутся, пускают слюни, мочатся в штаны и ничего не соображают. Мы уже не знаем, куда девать бесконечные полчища психов арийского происхождения…
— Вы не все еще знаете!
— Уверяю вас, все, что мне нужно. Не только вы начали проявлять благоразумие. Другие успели предложить свои услуги несколько раньше. Никакое чудо вам не поможет, потому что весь впечатляющий запас отведенного вам везения вы истратили к декабрю сорок первого. Нет у вас никакого чудо-оружия. Ни один ваш самолет не пролетит больше пятидесяти километров, а эта ваша фосфорная отрава никакой не аргумент, а просто еще одна опасная игрушка. У тех мужиков, которые служат сейчас в Красной Армии, и без того слишком мало причин для милосердия. Нам, надо признаться, все труднее сдерживать их вполне справедливое желание отплатить немцам той же монетой. Так что лучше не будите лихо. Но это все лирика. Так ДА – или НЕТ?
— Вы не хуже меня понимаете: пока фюрер жив, ни о какой капитуляции не может идти и речи.
— Прескорбная беспомощность, — Советник пожал плечами, — если царь вел страну к краху, русское дворянство в былые времена проявляло, знаете ли, куда большую решительность. А вы, кажется, готовы погубить Германию, сдохнуть сами и лишить будущего своих детей, лишь бы только ничего не делать. Не пойму, это трусость, фатализм или безумие? Все вместе? Впрочем, да: со свойственным культурным европейцам лицемерием вы эту очаровательную смесь именуете "преданностью". Или "верностью присяге"… Левински, вы же его сами терпеть не можете. И предпочитаете считать его виноватым во всех бедах. И не уважаете больше. И, главное, рады-радешеньки будете свалить на покойничка разом все свои самые душистые деяния.
— Я не могу. Все равно это предательство.
— Понимаю. Жаль потерянного времени. — Советник, кряхтя, начал подниматься и вдруг хихикнул, а собеседник его даже вздрогнул, настолько зловещим в исполнении Бориса Михайловича Шапошникова, маршала и ближайшего советника Сталина показался ему этот неуместный звук. — Я это к чему: вдруг поймал себя на мысли: не знаю, что сказать перед расставанием! Желать добра, удачи, радостного скорого свидания, мы ведь это делаем привычно, даже не думая, что говорим – было бы уж слишком большим лицемерием. Вы бездарно растранжирили свой шанс и безответственно распорядились шансом миллионов немцев. Поэтому и вас, и ваш народ, ждет будущее весьма печальное, но уж зато предельно впечатляющее. Это будет действо, подобного которому мир не видел со времен падения Рима. Не на сотни, на тысячи лет запомнится.
— Хорошо, — у немца вдруг сел голос, — может быть, у вас есть вариант, как помочь мне?
Его собеседник, помолчав около секунды, несколько раз лениво, по-барски хлопнул в ладоши.
— Браво, Левински. Это как с потерей девственности. Трудно только начать, дальше будет гораздо легче. Я уполномочен успокоить вашу чуткую совесть. По крайней мере отчасти. Вам почти ничего не придется делать. Позаботьтесь, чтобы фюрер остался в бункере еще пару суток. Расскажите, к примеру, ему одну из этих ваших сказок, на которые вы такой мастер. Что-нибудь о победоносных войсках Венка, Кребса, Нибелунгов или атлантов, которые – уже вот-вот! — сотрут с лица Земли орды унтерменшей. Вам лучше знать, что именно. Если удастся, прикажете непрерывно передавать в эфир вот эту группу цифр. Она ничего не значит и поэтому не может быть расшифрована. Остальное мы берем на себя, и о вашей роли никто, никогда, ничего не узнает.
— Советник?
— Что еще, — в голосе русского прозвучало тяжелое недовольство, — какие-то еще сомнения?
— Нет, дело прошлое. Не вы ли автор тех двух текстов на мое имя? Радиопередача и пластинка?
— Впервые слышу. Лет пятнадцать не писал речей никому, кроме себя. А почему вы решили?
— В стиле есть, — проговорил немец, включая патефон, — что-то общее.
— Интересно, — слегка кивнул Советник, прослушав запись, — надо будет узнать, кто автор. Очень бойкое перо. Но знаете, что? Очень может быть, что никакого такого отдельно взятого человека и вообще нет. Поверьте мне, на свете существуют вещи, которые никто, вроде бы, не делал. Они просто есть – и все. Что-нибудь еще?
— Почему "Левински"? Это никого не может даже ввести в заблуждение.
— Чтобы вы начали отвыкать от себя и привыкать к жизни под другими именами. Видите ли, вступив в сделку с совестью и поступая вопреки всякой справедливости, мы дали вам твердые гарантии на известных условиях. Не будем их повторять. Но я вовсе не уверен, захотят ли наши украинцы признавать гарантии, данные без их согласия Эриху фон Манштейну. После известного приказа о "политике выжженной земли" за подписью этого военоначальника. Это не наш брат великоросс. Народ тяжелый, памятливый и упорный, с большой диаспорой, и вы не скрылись бы, пожалуй, нигде. Ваше счастье, что вы почти ничего не успели с этой откровенно гнусной затеей, а то мы все-таки не стали бы с вами договариваться. Невзирая даже ни на какие выгоды…
