Брюс Стерлинг - Распад
Пожав всем, кому надо, руки, Оскар вырвался из зала и пошел искать Грету. Благодаря тщательным инструкциям Кевина найти ее оказалось просто.
Кевин и его пролы соорудили для Греты норку в рабочей части Лаборатории. Оскар нажал нужную комбинацию цифр, и дверь открылась. В комнате было темно. Он увидел Грету, склонившуюся над микроскопом. Мерцание прибора было единственным светлым пятном в темном помещении. Она сидела прильнув к биноку-лярам, на вечернее платье был накинут лабораторный халат, на руках — стерильные перчатки. Комнатка в целом напоминала монашескую келью.
— Это я, — сообщил Оскар.
— А, — откликнулась она и, взглянув на него, кивнула, а потом снова стала смотреть в микроскоп.
— Почему ты ушла с вечеринки?
— А почему бы мне и не уйти? Ты на меня не обращал никакого внимания.
Оскар был удивлен, даже несколько испуган, когда понял, что Грета держится с ним отчужденно.
— Мы же с тобой в комитете сидим целыми днями вместе.
— Но мы никогда не бываем наедине. Ты потерял ко мне интерес. Ты пренебрегаешь мной.
Оскар молчал. Он был заинтересован. Ему внезапно пришло в голову, что он больше радуется, когда женщины начинают торговаться с ним, чем когда у него с ними хорошие любовные или партнерские взаимоотношения. Это была крайне неприятная мысль.
— Грета, мне неприятно это признавать, но ты права. Теперь, когда все уже знают, что мы любовники, мы совсем не встречаемся, совсем не занимаемся друг другом. Мы были вместе на вечеринке, и я бестактно бросил тебя. Я признаю это и сожалею.
— Ты бы себя послушал! Можно подумать, ты выступаешь на комитетской встрече. Мы говорим, друг с другом, будто оба сейчас занимаемся политикой. Ты говоришь со мной, как дипломат. Я читала речи, с которыми выступает Президент, — сплошная ложь. Я провожу свою жизнь в бесконечном политическом кризисе. Я не занимаюсь тем, что мне интересно. Господи, как я ненавижу административную работу! И я чувствую себя виноватой!
— Но почему? Это важная работа. Кто-то должен ее делать. У тебя это хорошо получается. Люди уважают тебя.
— Я никогда не чувствовала за собой вины, когда мы с тобой были на побережье в Холли-Бич и. занимались сексом. Это не было главным в моей жизни, но это было действительно интересно. Красивый молодой человек, с сильно повышенной температурой кожного покрова, — это увлекательно. Гораздо увлекательней, чем наблюдать, как вся моя работа идет насмарку.
— О нет, только не ты! — попросил Оскар. — Не говори мне, что ты собираешься меня бросить. От меня и так все уходят. Они просто не верят, что здесь что-нибудь получится.
Она взглянула на него с внезапной жалостью.
— Бедный Оскар! Вот что тебе приходится выслушивать! Но я чувствую себя виноватой не поэтому. Не потому, что ничего не получится, а потому, что все получилось. Договориться с этими Модераторами… я теперь это понимаю. Наука, в самом деле, должна измениться. Это будет все еще Наука. Она будет такой же интеллектуальной, но ее политическая структура изменится. Вместо того чтобы быть мало оплачиваемыми государственными служащими, мы будем авангардом интеллектуалов-диссидентов, возглавим всех потерявших место в жизни и работу. И это работает на нас. Потому что нам проще иметь дело с ними, чем с правительством. В пролах нет ничего нового. Они похожи на обычных длинноволосых и бородатых неухоженных студентов колледжа. Мы умеем обращаться с такими ребятами. Нам все время приходилось иметь с ними дело.
Лицо Оскара просветлело.
— Ты уверена?
— Это будет похоже на новую академию, с некоторыми элементами феодализма. Это будет похоже на темные века Средневековья, когда университеты имели собственную территорию, а ученые носили церемониальные жезлы и маленькие квадратные шапочки. И когда в университетах начинались сложности, студенотов просто выкидывали на улицу, и они могли оплакивать утраченное или самостоятельно искать путь в жизни. За одним исключением — сейчас не темное Средневековье, а эра громкоговорителей, эпоха шума. Мы разрушили нашу культуру настолько быстро и настолько удачно, насколько смогли. Мы живем в эпоху шума, и потому нам надо научиться вести себя как ученым, которые живут именно в эту эпоху. Мы больше не будем государственными служащими, которые получают столько денег, сколько попросят, просто потому, что работают на военную промышленность. Теперь всему этому конец. Отныне мы будем похожи на обычных творцов. Будем как художники или скрипичных дел мастера, со своим небольшим кругом поклонников, которые будут нас поддерживать и почитать нас.
— Чудесно, Грета! Это звучит просто великолепно!
— Мы будем заниматься привлекательной и эротической наукой, с минимальным количеством оборудования. Мы не можем подражать европейцам, которые настолько покрылись ржавчиной, что без конца беспокоятся о последствиях технологического прогресса. Это не по-американски. Мы будем действовать, как Орвилл Райт с его велосипедом. Это будет нелегкий путь. Но мы добьемся нашей свободы. Наша американская свобода означает доверие человеческому воображению.
— Ты настоящий политический деятель. Грета! Ты добилась большого успеха. Я целиком на твоей стороне. — Он почувствовал, как его переполняет гордость.
— Уверена, это могло бы быть замечательно, если бы речь шла о чем-то другом. Мне крайне неприятно, когда это касается науки. Мне жаль, что приходится этим заниматься. Но у меня просто нет выбора.
— А чем ты сама предпочла бы заниматься?
— Что? — спросила Грета. — Я предпочла бы закончить мои записки о торможении выделения ацетил-холина в гиппокампусе. Это все, чего я хотела бы! Я живу и мечтаю, что когда-нибудь этот ужасный беспорядок закончится и кто-то позволит мне делать то, что я хочу.
— Я понимаю, чего ты хочешь. В самом деле понимаю. Это означает, что я теряю тебя.
— Нет. Да. Не имеет значения. Большой план сработает.
— Не вижу как.
— Сейчас я тебе покажу. — Она взяла сумочку и вышла из комнаты. Внезапно зажегся свет. Он услышал шум воды. Оскар вдруг сообразил, что совсем забыл о цели своего визита. О Хью. Хью и его лагерь гаитянских беженцев. Он был абсолютно уверен, что Хью, увлекшись нейронаукой как Следующей Большой Вещью, сделал что-то ужасное. Оскар догадывался, что все это имело какое-то отношение к работе Греты. Сама Грета абсолютно не интересовалась практическим применением того, что делала. Она не выносила интеллектуальных ограничений, связанных с необходимостью заботиться об этом. Она не хотела наблюдать за бесконечными политическими дрязгами и думать о моральных последствиях научных исследований. Ей это надоело, поскольку не имело никакого отношения к науке. В реакции общества больше не было смысла. Поток инноваций сорвался с тормозов. Что могло случиться с учеными в этом новом мире? Что, черт возьми, должно быть сделано для них?
Она вошла в комнату. В ванной она успела сделать макияж, ее лицо было раскрашено, как у индейца, ступившего на тропу войны.
Он был ошеломлен.
— Это не мое изобретение. Посоветовала твой консультант по имиджу. Я должна была так выйти на прием, но в последний момент смыла краску, потому что мне показалось, я выгляжу просто смешно.
— Ох, напрасно! — он удивленно рассмеялся. — Это красиво. И очень стильно! Поразительно! Это ломает все рамки! Я просто не верю своим глазам!
— Ты всего лишь видишь тридцатишестилетнюю еврейку, которая вырядилась, как спятившее ископаемое.
— О нет! Весь эффект построен на том, что ты — Грета Пеннингер, нобелевский лауреат, — вот в чем соль. Ты директор Государственной лаборатории, но в раскраске членов городской герильи. — Он прикусил губу. — Повернись-ка. Дай я посмотрю.
Она расставила руки и закружилась по комнате.
— Тебе нравится, да? Я догадываюсь, что это, возможно, не так уж и плохо. Во всяком случае, я выгляжу не хуже Президента.
— Грета… — Он откашлялся. — Ты не поняла, насколько хорошо ты выглядишь. Это сильно действует на меня. Я весь вспотел и горю.
Она посмотрела на него с искренним изумлением.
— Ух, надо же! Говорила же мне мамочка, что хороший макияж всегда привлекает мужчин.
— Послушай, сбрось-ка этот лабораторный халат… Нет, лучше просто сними блузку.
— Подожди минутку! Опусти руки.
— Ты помнишь, когда это было последний раз? Уже прошла целая вечность с тех пор. Я даже не могу припомнить когда.
— Хорошо. Позже! В кровати! И когда твое лицо будет другого цвета!
Он приложил руку к щеке. Щека горела. Удивленный, он дотронулся до своего уха. Уши были сухие и горячие.
— Ух! — пробормотал он. — Я просто не, в силах устоять.
— Это все макияж, — сказала она.
— Нет, не только. Теперь я понимаю, почему Донна осталась здесь, почему она говорила, что здесь становится все интересней. Эта женщина — маленький гений. Тут не просто забота о внешности. Это такая же, правда, как и то, что клятва целомудрия и монашество — только слова и черная одежда. Конечно, это лишь символ, но он перемещает тебя в другую моральную вселенную.
