Евгений Витковский - Павел II. Книга 3. Пригоршня власти
В те же дни донеслось из Южной Африки сообщение, что там, прямо в бухте Фалс-Бай возле Кейптауна, выловили неизвестную женщину в бронеспасательном жилете на собольем меху, и говорила женщина человечьим голосом, по-русски. Женщину сперва представили президенту страны, тот в ней ничего интересного не нашел, а потом показали второму лицу в государстве, предиктору Класу дю Тойту. Тот несколько раз обошел вокруг женщины, потом на непонятном окружающим русском языке матерно сказал что-то приблизительно переводимое как «чему быть, того не миновать», и попросил бабу все-таки снять бронежилет. Баба так одурела от плавания из Эгейского моря к Мысу Доброй Надежды, что просьбу исполнила. А через день правительственное агентство новостей принесло сообщение, что отныне предиктор Клас дю Тойт — человек женатый. Принесенная ветром и волнами в ЮАР Настасья-Стравусиха меняет вероисповедание; как некогда сам ее супруг, переходит в лоно Реформированной Нидерландской Церкви, наиболее влиятельной в стране, и меняет фамилию на дю Тойт. В общем, она теперь мужняя жена. Первым предиктора поздравили из Орегона супруги ван Леннеп, тоже проводившие медовый месяц у себя на вилле. В правительственных кругах и США, и ЮАР только диву давались: что это, или на предикторов сезон гнездования накатил, или как? Имелся слух, что где-то в России есть невыявленная женщина-предиктор, — может, она тоже замуж вышла? Предикторов не спросишь — они друг о друге без уж очень большой взятки ничего не сообщают. Но и спрашивать было нечего: у Нинели хватало забот с малышом, хотя молоко у Тони пропадать не собиралось, бывший лагерный лепила Федор Кузьмич, обреченный триста лет ходить по Руси и грехи замаливать, следил, чтоб ни мастит, ни какая другая болячка молодой матери и будущему царю не угрожала. Словом, при помощи Дони, молодой девушки с лицом истой француженки и фигурой настоящей хохлушки, они вчетвером при малыше в своем тайном скиту как-то со всем справлялись, не было у них ни в чем никакого недостатка, никакой нужды, и мирские беды, и мирские соблазны до их сокровенного убежища не достигали. Знал о них на всю Россию лишь один человек, но с него Нинель наперед взяла клятву тридцать лет молчать про их скит, и он слово держал, — а держать было тем легче, что его, такого юного мальчика, никто пока всерьез не принимал.
Да и вообще много чего на свете происходило, но, конечно, гораздо меньше, чем в прежние годы, просто не сравнить. Как явился во главе России царь, так и планета поуспокоилась, ничего на ней потрясающего временно не происходило. Подошел вечер сношарева дня рождения, прошла и ночь, и все осталось более-менее как было, словом, можно считать, не сбылся страшный сон великого князя. В пятом часу утра владелец трактира «Гатчина», что на въезде в Москву со стороны Санкт-Петербургского шоссе, хотел уже свой шалман закрывать, но один столик по-прежнему оставался занят: трое военных, сидевших там, уже дважды расплачивались за многое выпитое и немногое съеденное, но и не собирались уходить. Хозяин «Гатчины» оставил за себя двухметрового официанта-вышибалу и пошел в заднюю каморку хоть пару часиков поспать; к шести, он точно знал, поспеет хаш, и два-три десятка уроженцев Кавказа после вчерашних возлияний припожалуют. Потом у них, конечно, дела, а вечером все, как обычно, но с утра — хаш, очень выгодный, надо сказать, супчик. Зато время с четырех до шести утра, как в приемном покое больницы им. Склифосовского, владелец «Гатчины» по опыту считал «мертвым»: не бывает в это время посетителей, и все тут. А нынче — были.
При входе в «Гатчину» висели два портрета. Один, понятно, его величества, царствующего монарха Павла Второго, а второй, сообразно с названием заведения — далекого предка нынешнего монарха, государя Павла Первого. На первом портрете Павел, сфотографированный в три четверти, смотрел в будущее России с твердой уверенностью. На втором его прапра — и далее — дедушка делал то же самое, однако изображен был живописно, ибо ни единой прижизненной фотографии монарха по сей день не нашли. Над столиком, где обосновались военные, тоже висел портрет-олеография какого-то поручика в мундире и парике времен Павла Первого. Фамилии владелец «Гатчины» не знал, но красивый был поручик — потому был тут повешен. За столом тоже сидели поручики. Трое. Хотя люди они были разновозрастные и мундиры носили не одинаковые, но чинами были равны, так что вели себя по-простому. Больше других болтал усатый брюнет, по его несовременным погонам было ясно, что в поручиках он «засиделся» — уж не за болтовню ли? Сейчас он пытался с помощью очень простой лексики воспроизвести соловьиное пение, как слышал его когда-то под Курском: со всеми раскатами и лешевыми дудками.
— Глядь, глядь! — заливался Ржевский. — Повив, повив! Куды? Кущи, кущи! Трах-трах-трах-трах! О-о-о-о-о! Тца, тца, тца! Почти вот так, милостивые государи, почти так. Итак, еще раз за здоровье его императорского величества! — поручик нетвердо встал и выпил полный шампанский бокал водки. Официант хотел убрать со стола пустую бутылку, но Ржевский обвил его той же рукой, в которой держал пустой бокал, и заорал на весь трактир: — Рахиля! Чтоб вы сдохли, вы мне нравитесь!
Официант ловко выскользнул из объятий поручика и одновременно не дал военному человеку упасть. Мягко приземленный на прежнее место, поручик обнаружил, что бокал его снова полон, посмотрел на старшего по возрасту из собутыльников и произнес:
— Алаверды к вам, Голицын!
Голицын был много старше собутыльников. Как всякий человек с больным сердцем, выглядел молодо, лет на шестьдесят, тогда как было ему за восемьдесят. Он помнил севастопольский причал и удаляющийся крымский берег, он помнил Галлиполи, югославскую бедность, немецкий концлагерь, американских освободителей, он помнил голодноватый послевоенный Париж и бесконечное безденежное безделье в кафе на Монмартре, он помнил Америку и тридцать лет на Манхаттане, тоже пролетевшие, казалось, за одним-единственным столиком в похожем кафе, неуютное русское посольство в Вашингтоне, новый паспорт с двуглавым орлом, огни аэропорта Шереметьево-2, - вот, кажется, и все, что помнил Голицын, сидевший в пятом часу утра в трактире «Гатчина» на въезде в Москву со стороны Петербургского шоссе.
— Прав был Оболенский, — удивительно юным голосом сказал поручик. — Ни к чему нам была чужая земля. Он-то, бедняга, предвидел, что все равно придется возвращаться, что будет в России император, будет, будет. А что тут лагеря были… На Дунае они тоже были, два года под Ульмом просидел. В Баварии… Но это несущественно. Мог бы и тут посидеть. Вот, вернулся — а тут полно родственников, даже не все сидели. Зачем, спрашивается, было уезжать?
— Алаверды! — грозно напомнил Ржевский.
Старик поразмыслил, встал и поднял рюмку.
— Здоровье его императорского величества, государя Павла Федоровича! провозгласил Голицын единственный тост, который казался ему пригодным нынче на все случаи жизни. Пить он не мог, лишь понюхал рюмку и поставил на стол, чего собутыльники не заметили: Ржевский выпил свой бокал раньше, чем Голицын кончил говорить, а Одинцов вообще не встал и не чокнулся ни с кем. Этот сравнительно молодой, в современной форме поручик, с шести вечера пил водку как воду, пытаясь накачаться, но организм был сильней. Быть может, и не сорок градусов было в трактирной водке, от силы тридцать, — но графине, которую Одинцов даже в мыслях не называл по имени, никогда уже не понять, как сидит он, Одинцов, в пятом часу с неизвестно какой сволочью в трактире, пьет, пьет и не может напиться. За государя он, конечно, выпил, но вставать больше не хотел — в двадцатый ведь раз, не меньше!.. Ведь никаких других тостов… Может быть, и хорошо, что никаких, за графиню Одинцов выпить бы не смог, сразу побежал бы в сортир стреляться, да и подумывал об этом, однако же стреляться в мраморном сортире ему казалось как-то не стильно. Не должно быть чисто в таком сортире, где стреляются. А как должно быть?..
— Алаверды к вам, Одинцов! — прорычал Ржевский.
Одинцов понял, что дальше отмалчиваться усатый ему не даст. Хорошо хоть, что шел пятый час утра, и фантазировать не стоило. Одинцов налил полный граненый стакан, встал и произнес, растягивая слова:
— Здоровье его императорского величества, государя-императора Павла Второго! — и махом выпил водку. Ржевский тоже выпил, задумчиво глядя на олеографию над столом. Голицын, похоже, тоже отхлебнул. За окном созревал довольно сумрачный рассвет, погода портилась.
— А вы слыхали, господа, что в тюрьму для государственных преступников заточен новый узник? — снова вступил Ржевский, утерши мокрые усы. — Не куда-нибудь заточен! В Кресты! То есть… Словом, в Бутырский Централ, тот, что во Владимире, на Таганке, словом. И никто не знает, кто он такой. Маска на нем… Нет, не железная… Не золотая… Пардон, господа, никак не могу вспомнить, из какого говна у него маска!
