Леонид Смирнов - Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу
Моя кедринская рать мало-помалу множилась и крепла. Выбравшись на свет божий, и-чу волей-неволей вынуждены были приниматься за работу. Беря с меня пример, они вытягивали следом за собой друзей и родных. Понятное дело: чем нас больше, тем мы сильнее, тем меньше риск, что падем жертвой лютого ворога, окажемся бессильны перед новым вызовом, который непременно бросит нам Темный Мир. Впрочем, люди бывают опасней самых свирепых чудовищ.
Работа требовала всех моих сил и времени. Домой я заскакивал от случая к случаю. Настя, само собой, без меня скучала, обижалась, хотя виду старалась не подавать, крепилась. Мать за ее спиной яростно меня корила. Чаще без слов — одним выражением лица или интонацией, рассуждая о чем-нибудь хозяйственном и вполне безобидном. Но я ничего не мог поделать — время такое на дворе. «Страдная пора»…
В Столицу я так и не решился отправиться, хоть мне нужно было обстоятельно поговорить с князем. А вот в Каменск съездить пришлось. От Воеводы губернской рати, моего брата Коли, получил я категорический приказ немедленно явиться пред его светлы очи. И в строжайшем секрете — никому, кроме своего помощника Матвея Пальцева, не докладывая, — я покинул Кедрин. Надеялся обернуться за сутки с небольшим. Вся рать знала: назавтра в здании Управы я буду проводить традиционный «разбор полетов». И только в последнюю минуту выяснится, что вместо меня чесать бойцов против шерсти будет Пальцев.
Оставив мать, Настю и Аньку на попечение Матвея, я в сопровождении адъютанта и двоих вестовых (на самом деле — моих телохранителей-ведунов) в три часа ночи сел на проходящий через Кедрин скорый поезд Шишковец — Каменск. Слава богу, регулярное сообщение по нашей чугунке не прекращалось даже в самые трудные времена.
Эх, давненько я не ездил в поездах!.. И запах в них особый — словами не передать. И звук стучащих колес ни с чем не спутаешь. И чай дорожный ни на какой другой не похож — это как остаток из термоса, что целый день по лесам протаскал. Песня вагонных колес на меня всякий раз навевает тревожное и одновременно сладостное предощущение перемен, порой не имеющее под собой вроде бы никакой почвы, а поди ж ты! И действительно, любая моя поездка непременно кончалась чем-нибудь этаким… непредсказуемым.
Я забрался на верхнюю полку четырехместного купе, закутался в серое солдатское одеяло и, для верности прочитав подряд два снотворных самозаговора, благополучно продрых до самого вокзала. Едва успел умыться и побриться: и адъютант, и вестовой долго не осмеливались меня будить, за что получили нагоняй.
Каменск холодно встретил нас. Он был не рад незваным гостям, он гнал нашу четверку вон, но мы не вняли предупреждению. Из города нас буквально выдувал пронизывающий ветер, который, разделившись на отдельные потоки, разгонялся на трех параллельных улицах и, соединившись на привокзальной площади, ударял в грудь обжигающей холодом стеной. Кряжистые липы в круглом скверике на площади гнулись мне навстречу и истошно скрипели. Казалось, их вот-вот вывернет с корнями и бросит на нас четверых и погребет под мощными стволами и густосплетением ветвей.
Площадь обезлюдела. Почетный конвой, обязанный сопроводить меня до Блямбы, отчего-то запаздывал, и мы маялись у дверей вокзала под ударами урагана. Сгрудились, подставив ветру ледоломы мускулистых спин. Я и мои парни едва держались на ногах.
С грохотом и звоном захлопнулась открытая форточка в окне, и на асфальт полетели осколки стекла. Я не стал испытывать судьбу и увел людей обратно в огромный гулкий зал с черным бюстом Рамзина посередке.
Главный зал был почти пуст, несколько транзитных пассажиров сидели на чемоданах, не желая идти в зал ожидания, да трое уборщиков усердно протирали влажными тряпками, намотанными на швабры, тускло блестящие гранитные плиты пола. Тревожно мне вдруг стало. Подумалось: что сейчас творится в родном Кедрине? А вдруг только и ждали моего отъезда?.. Глупости, конечно. Логичней убить всех чохом — если удастся. Или — еще логичней: сначала обезглавить рать, а уж потом расправляться с лишенными предводителя рядовыми бойцами. Хотя кто сказал, что враг будет руководствоваться человеческой логикой?
Вспомнил я своих товарищей, и сердце сжалось. Совсем недавно лучший кедринский фотограф снимал нас панорамной камерой на фоне Городской Управы. На память. На вечную память?.. Больно чувствительный я стал после женитьбы. Семью создавать — непозволительная роскошь для нашего брата. Но как иначе род славный продлить? Чтоб Гильдия вконец не захирела?
За дверями с треском и грохотом обломилось наконец одно из деревьев и рухнуло, оборвав трамвайные провода. Зеваки сунулись на площадь — интересно ведь. И мой вестовой Семен Пенкин взглядом спросил разрешения тоже посмотреть, что да как.
— По-быстрому: одна нога здесь, другая — там, — сказал я.
Пенкин скрылся за высоченной резной дверью. Прошла минута, другая. А он не спешил возвращаться.
Прошелестела в голове дурная мысль: уж не засада ли? Теперь всюду мерещатся враги. В каждом шорохе, в каждой тени, в непонятности любой. Как только еще земля меня носит?
А потом на площади раздался дикий крик. Кричали трое или четверо. Так визжит свинья, вдруг сообразившая, что ее сейчас будут резать. Так орет баран со вспоротым волками брюхом.
Махнув ребятам, — за мной! — я сунулся на криком кричащую площадь. Очутившись на тротуаре, мы увидели, что зеваки в ужасе жмутся к стене вокзала, а вестовой Пенкин палит из карабина навскидку. Разрывные пули уходят в пыльное облако, поднявшееся на месте еще недавно аккуратного, чистого скверика. Затем пыль осела, и стало видно, как из-под вывороченных камней на брусчатку лезут зеленые змеи с человеческими головами.
Скорее всего погибали пассажиры таксомотора. Пустая машина с распахнутыми дверцами стояла посредине площади. Они уже перестали кричать. Головы высовывались из разинутых пастей, которыми заканчивалось каждое щупальце чудовища. А тела наверняка были наполовину переварены. Желудочный, вернее, щупальцевый сок взрослого земляного руканога может растворить сталь — что ему мышцы да кости?
Зеваки в оцепенении следили за движениями щупальцев. Они и знать не знали, что жуткой твари не нужно пересекать двадцать саженей, что отделяют ее от людей. Руканогу достаточно захотеть, и пространство как бы само собой улетучится. А еще руканог способен что-то та-кое-этакое учинить со временем, и тогда даже лучший в мире боец не сможет его упредить.
— Наза-ад!!! — заорал я что есть мочи, пытаясь вырвать зевак из ступора. — Бего-ом!!! — Послушались далеко не все. Им же хуже! Некогда тащить силком.
И тут Пенкин пропал. Только что он, присев на корточки, перезаряжал карабин, и вот уже карабин валяется на брусчатке, а его хозяина в одно мгновение уволок проклятый руканог.
Адъютант Ян Шиповецкий и вестовой Аббакум Свати-ков выхватили из подсумков на поясе по две гранаты и, размахнувшись, швырнули в переплетение щупальцев. Мы бросились на пыльный тротуар. Взрыва не было. Чудовище перенесло гранаты куда-то в другое место. Или в другое время.
Нам противостоял серьезный противник — слишком серьезный для троих плохо вооруженных и-чу. Осилит руканога лишь владеющий заклинанием времени. Если синхронизируешься с этой пакостью, справиться с ней проще простого. Меч разрубит руканога на куски, которые не смогут сползтись в кучу и срастись снова. Это ведь не гидра.
Заклинание времени знают Великие Логики, но они не доверяют нам, людям действия, ни на грош. Заклинание слишком опасно, чтобы передавать его полевым командирам: искушение собственной неуязвимостью может оказаться слишком велико.
Итак, заклинания я не знал. Нужно придумать что-то другое. Я прочитал самозаговор. Этот древний текст поведал мне Ли Хань, который уловил его в бытность свою мумией. В таком состоянии легко и просто устанавливаются связи с тонким миром, ведь ты уже наполовину — там…
Я встал на четвереньки и показал руканогу желтого глазуна. Земляной руканог пуще смерти боится эту маленькую, но дьявольски ядовитую тварь. Руканога охватывает ужас, и он мгновенно переносится куда-нибудь за тыщу верст, а еще лучше — на противоположный конец Земли.
Самозаговор был силен. Обретя пластичность, я долгих полчаса ощущал, как все вокруг колеблется, словно отражение деревьев в озерной ряби, меняется беспрестанно. Мне казалось, это не я стал пластилином, а внешний мир.
На посту губернского Воеводы волею судеб очутился младший логик Николай Федорович Пришвин. Он встретил нас троих на ступенях парадной лестницы, Блямба изрядно пострадала в недавних боях. То, что не осмелился сделать я, сотворили другие. Здание, в котором закрепились войска, верные фельдмаршалу Улусову, гвардейцы Виссариона Удалого расстреливали прямой наводкой, и в фасаде зияло несколько огромных дыр, заложенных мешками с песком. Выбитые окна были наспех забиты фанерой и досками.
