Александр Абердин - Десант в прошлое

Пушки Гаусса способны посылать гигантского размера снаряд, который весил одну тонну восемьсот пятьдесят килограмм, на огромное расстояние. За всю войну пушки Аккермана не выстрелили ни разу, но некоторые другие береговые батареи всё же открывали огонь, хотя и предупредительный, для того, чтобы дать понять немецким адмиралам, командующим турецким флотом, что им нечего делать у берегов России. На этой батареи мы провели трое суток и сняли репортаж, рассказывающий о русских артиллеристах и даже показали, как заряжается орудие, а потом так же быстро разряжается. Мы ведь всё равно не могли показать, с какой силой врывается снаряд, но все расчёты говорили, что любой линкор будет уничтожен одним единственным выстрелом. Эти гигантские пушки стреляли без промаха, так как их снаряды сами находили в море цель.

Мы сделали очень увлекательный репортаж об артиллеристах Аккермана и он был показан чуть ли не во всём мире и даже в европейских странах, хотя и в урезанном виде, ад ещё и как якобы наглядный пример того, насколько опасна Россия. Когда нам было предложено стать военными корреспондентами польского телевидения, мы согласились не раздумывая ни секунды и тем самым получили пропуск на военно-политический Олимп планеты. А ведь всё началось с того интервью с графиней Адлерберг, к которому было присоединено интервью с зауряд-прапорщиком Бунчуком. Оно было показано едва ли не во всей Российской империи, ведь в нём мы показали не лихого вояку, а умную, проницательную и очень красивую женщину, более всего мечтающую о мире. С того самого дня наш "Волгарь" стали повсюду называть Варшавской Сиреной, а вскоре и передача "Мир новостей" была также переименована и стала называться так же, как и наша передвижная телестудия, экипаж которой сдружился очень быстро и не расставался долгие пять лет войны.

Там, неподалёку от Калиша была заведена ещё одна традиция "Варшавской Сирены" — расписываться на белоснежном борту нашего передвижного, колёсно-гусеничного корпункта. Когда мы добрались до Севастополя, где я мечтал взять интервью у адмирала Александра Васильевича Колчака, командовавшего Черноморским флотом, мне было присвоено внеочередное воинское звание штабс-капитана за прославление Российской империи. Александр Васильевич обстоятельно ответил на все мои вопросы, после чего зачитал приказ о моём новом офицерском звании и сам потребовал маркер с несмываемой краской, чтобы оставить свой автограф рядом красивым росчерком Ольги Петровны, заключённым в сердечко. От его высокопревосходительства я и узнал о том, что завтра утром в Ялту пожалует Пётр Аркадьевич Столыпин. Александр Васильевич написал рекомендательное письмо, чтобы мы смогли пробиться к секретарям Столыпина и договориться о том, чтобы тот дал интервью польскому телевидению.

Из Севастополя мы помчались в Ялту и нам там несказанно повезло, Столыпин согласился дать нам не просто интервью, а подробно поговорить со мной в прямом эфире. Так высоко я ещё никогда не взлетал. В ходе этой двухчасовой беседы Пётр Аркадьевич не только ответил на все вопросы, интересовавшие каждого поляка, но и впервые заявил на весь мир о том, что Россия отныне больше никогда не будет принимать участие ни в одной войне. Мой последний вопрос был на первый взгляд совершенно нелепым, но именно на него я хотел получить утвердительный вопрос, когда спросил:

— И последний вопрос, Пётр Аркадьевич, вы не соблаговолите расписаться на борту нашего передвижного корпункта?

Столыпин широко и добродушно заулыбался, кивнул, после чего весёлым голосом сказал:

— Спасибо вам, господин штабс-капитан, что вы меня об этом попросили, а то я, грешным делом, уже сам хотел попросить вашего разрешения расписаться на "Варшавской Сирене". Не всё же мне расписываться на государственных бумагах.

Вежливо склонив голову, я ответил:

— Все сотрудники польского телевидения почтут за счастье увидеть это если не в прямом эфире, то просто в записи, ваше высокопревосходительство. Вы окажете всем нам этим большую честь.

Мы вышли во двор дачи и Пётр Аркадьевич расписался справа от автографа графини Адлерберг. Потом мы пили чай в беседке и рассказывали ему о своих впечатлениях и настроении всех тех людей, с которыми нам довелось повстречаться. Попрощавшись с российским премьер-министром мы помчались в порт Ялты, чтобы погрузиться на борт быстроходного парома и менее, чем через двое суток спуститься на берег в порту Батума. Даже во время этого недолгого морского путешествия мы по несколько раз в день перегоняли отснятые репортажи в телестудию и они выходили в эфир в прежнее время, но уже с новой заставкой, ведь передача стала теперь называться "Варшавской Сиреной". Она выходила трижды в сутки — утром, в обед и вечером и всякий раз поляки стремились её посмотреть, ведь точно такие передвижные студии уже отправились в путь по всему миру.

Потом была поездка из Батума в Баку по линии Горчакова и мы рассказывали о том, как бежали от неё турецкие янычары. В Баку мы недолго грелись на солнышке и, отсняв всего два репортажа, один о Бакинских нефтепромыслах, а второй о Каспийской флотилии, помчались в аэропорт, чтобы вылететь на борту "Полонии" в Мадрид. По данным разведки, на Аллее Войны вот-вот должны были начаться боевые действия. Мы прибыли на военный аэродром и уже через несколько часов "Варшавская Сирена" въехала в чрево огромного военно-транспортного, четырёхмоторного самолёта. На предстояло совершить шестичасовой перелёт с посадкой для дозаправки на Сицилии и затем приземлиться в Мадриде. Четырнадцатого сентября мы явились в посольство Франции, чтобы получить разрешение въехать в эту страну в качестве корреспондентов польского телевидения. Секретарь посольства, принявший нас, несколько минут смотрел на меня очень пристально, после чего недовольным тоном спросил:

— Господин Сенкевич, вы ведь штабс-капитан русской армии?

— Так точно, господин Морель, — ответил я, — но какое это может иметь значение, ведь я прежде всего репортёр. Поверьте, при всём этом я не военный и никогда не учился военному делу.

Секретарь посольства насупился и угрюмо сказал:

— Как знать, господин штабс-капитан. На мой взгляд вы слишком хорошо знаете всё, что касается армии, и превосходно разбираетесь в военной технике, что меня весьма настораживает.

Быстро смекнув, на что намекает француз, я ответил:

— О, господин Морель, можете не волноваться на мой счёт, вот уж к чему я не имею никакого отношения, так это к военной разведке Российской империи. Убеждён, что в ней работает немало поляков, но только не мы с моим оператором. — В то время я не знал и даже не догадывался, что фельдфебель Макаров также, как и я, имеет звание штабс-капитана и является разведчиком. Об этом я узнал значительно позднее, а в тот момент с улыбкой сказал — Наши спутники также не имеют никакого отношения к разведке и в их задачу входит лишь одно, помогать нам перемещаться из пункта "А" в пункт "Б" и перегонять отснятый материал в телестудию. Поверьте, мы никогда не допустим, чтобы в отснятых нами материалах ваш противник смог увидеть хоть какой-нибудь намёк на секреты коалиционной армии и даже более того, будем просить командование французской армии, чтобы нам были приданы сопровождающие лица, следившие за этим.

По-моему, именно то, что я согласился, чтобы с нами ездила парочка соглядатаев, послужило залогом успеха. Правда, сейчас я могу признаться, что перед отлётом мы всё же имели весьма продолжительный разговор с представителем русской военной разведки, но того волновали совсем другие вещи. Он посмотрел все наши репортажи и просил, чтобы мы и в дальнейшем выдерживали прежнюю, антивоенную риторику. Что же, я его прекрасно понимал, ведь таким образом мы заставляли тех жителей Германии и Австро-Венгрии, которые могли смотреть передачи варшавского телевидения, задуматься над тем, во что втянули свои народы бессовестные политики и тупые правители. Когда через двадцать часов мы разговаривали с французским офицером, как же мне всё-таки повезло, что меня сподобило выучить немецкий, французский и английский язык, и я сказал ему:

— Господин майор, поверьте, все те немцы, которые будут смотреть наши репортажи, очень скоро узнают, что их солдаты и офицеры не такие доблестные, как это им казалось раньше.

Французский майор, а это точно был контрразведчик, посмотрел на нас с прищуром, усмехнулся и осёк меня:

— Господин штабс-капитан, я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что в эту самую минуту точно такой же военный корреспондент разговаривает в Берлине с моим коллегой и доказывает ему, что он обязательно покажет французов и англичан в неприглядном свете.

— Исключено, господин майор, — немедленно возразил я, — и вот почему, Германия объявила России войну, а потому ни один военный корреспондент из этой страны туда не прибудет. Он будет немедленно арестован, обвинён в шпионаже и казнён. Но даже если это действительно будет военный корреспондент какой-то другой страны, то поверьте, он не будет поляком и его репортажи не пойдут в эфир из Варшавы, а нашу передачу смотрит практически вся Пруссия и треть Германии, не говоря уже про изрядную часть Австро-Венгрии. У нашей телевышки очень мощный сигнал. Так что решайте сами, насколько мои репортажи, пусть и невольно, помогут вам.