К. Медведевич - Ястреб халифа
Ханид перевел это сопящему юному варвару. На собачьем джунгарском наречии не было слова, чтобы обозначить малака, крылатого посланника Всеведущего, и толмач перепер его местным словом для могущественного духа. Но маленький дикарь уперся:
— Клянусь Небом, он бог! Духи не вступаются за таких, как я, только боги так делают! Они меня плетьми гоняли, а я молился всем богам! Он сын Тенгри, наш господин!
Ханид даже переводить не стал, только плюнул и рукой махнул.
Тут в нишу под ковер сунулся Язид, сын Сабита, — мальчишка тоже состоял при господине Ястребе, и пользовался всеобщим расположением за то, что притаскивал и раздавал дружкам сахар и сушеный изюм, которые не успевала съедать его сестра Афра. Афру взял к себе молодой Саид-тысячник, и слуги шептались, что он пахал ее каждую ночь, как ночевал с ней под одной крышей, — аж стены тряслись. Поэтому девушка ходила довольная, в красивом красном платье, звеня монистами, — кое-как одетые, неряшливые рабыни-степнячки завистливо косились и шептались у нее за спиной. А Саид баловал Афру: то кольцо подарит, то платок, то сластей кулек привезет из приграничья.
Язид присмотрелся и присвистнул, завидев, что в бадье с горячей водой сидит какой-то степняцкий хмырь. И тут же заржал:
— Ой, кого полощете, небось воду уже пять раз меняли, они ж грязные, дикие, не моются никогда!
Ханид степенно нахмурился — ему уже было семнадцать, и он служил за жалованье при господине Бахтияре ибн Барзахе, начальнике здешней станции барида. А господин Ястреб приставил его к косоглазому сосунку — будешь давать ему уроки аш-шари, язвительно усмехнулся нерегиль, вазир обойдется без тебя некоторое время. А что он, Ханид, такого сделал? Светлейший Исхак ибн Хальдун велел ему писать отчеты, так он и писал, чего на наго гневаться-то, все мы люди подневольные, есть что-то надо, жить на что-то надо, вон второй ханаттанийский тысячник, Муслим, ему девятнадцать всего, — а у него уж и две наложницы, и рабы, и кони, — а что, господин Ястреб ему благоволит, и вот только ему, Ханиду, за все усилия достаются лишь тычки да насмешки… Так что Ханид по праву старшего нахмурился и отвесил щенку подзатыльник — рраз!:
— Помолчи, Язид, лучше вспомни, кого на прошлой неделе секли розгами за неряшливый вид!
Тот хлюпнул носом, почесывая вспухающую болючую шишку на макушке, и попытался заплыть горькими слезами. Но тут же вспомнил, с чем прибежал, — и запрыгал на месте, позабыв о затрещине:
— Абдус вернулся! Они его поймали! Господин Фадль ибн Раджа поймал Кокочу!
— Чего молчишь-та?!..
— А че я-то, че я-то, вы сразу драться, а я вона, от самых ворот бегу, там уж коня сколачивают, бежать надо, а то народу наползет — не пробьемся!
Все загалдели и стали орать на степняцкого хмыря, подгоняя и шлепая того по бритому затылку — давай, давай, вылазь из воды-то, намылся, хватит, обтирайся давай! Дикарь послушно схватился за полотенце и стал тупо, неумело, смотав его в комок, тереть себе впалый живот. Тут ему наподдали еще, быстро, в четыре руки, обтерли, и стали пихать его в чистые штаны и рубаху. Никто не хотел пропустить зрелище: Абдус, старший брат Язида, состоял про самом Фадле ибн Радже, племяннике благородного Хасана ибн Ахмада, и теперь вот они вернулись из похода с победой — схватили мятежника с сыновьями и привезли для наказания в Лошань.
Ханид, высокомерно поглядывая на всю эту суету — степняк дико таращился на мягкий хлопок соуба, словно впервые в жизни видел рубашку, а завидев суконный серый кафтан и кожаный пояс с медной бляхой, и вовсе сомлел, — так вот, Ханид через губу, но перевел косоглазому мальчишке:
— Благородный мукаддам Абу Фархад привез пленных. У ворот города сегодня вечером будут казнить Кокочу-хана.
Глаза степняка сверкнули такой страшной радостью, больше похожей на ненависть, что Ханид отшатнулся. И сплюнул — поди ж ты, они ведь сородичи, а глазищи горят, словно он съесть этого Кокочу живьем хочет. Тут он кстати припомнил то, что ему велел передать Раджаб-сотник:
— Да, и ты можешь сходить за стену, в караван-сарай у Сайгачьих ворот, попрощаться с матерью. Завтра утром ее увезет торговец.
Но щенок только зло скривился и сплюнул. Ханид лишь рукой махнул — дикарь, он и есть дикарь, что с него взять, никакого понятия о кровных и родственных узах и сыновнем долге.
Наконец, мальчишка натянул сапоги — а с ними он телился еще дольше, чем с поясом: вертел и так и эдак, щелкал по набойкам на носках и каблуках, цокал языком и только что на зуб не пробовал, — и Язид осторожно отогнул ковер и выглянул из ниши. Бадью они решили вылить потом — лучше пусть выпорют за нее, чем пропустить зрелище.
В круглой башенной комнате копошился с десяток рабынь-степнячек: мололи муку, что-то зашивали, кроили, старая Тусаха, добрая и щедрая, часто подкармливавшая вечно голодных мальчишек, раздувала огонь в жаровне, на которой грелся чайник.
Язид присмотрелся к выходу из комнаты, завешенному кошмой — ее дергал, то втягивая, то оттдувая в сторону, гулявший на лестнице башни ветер. Прислушался — нет, вроде, не идет сейид, иначе бы тут все метались, как куры. И махнул дружкам рукой — мол, чисто. Вперед.
Они успели добежать до самого низа — во двор. Во дворе гулямы держали Гюлькара. Господин Ястреб, в черном парадном энтери, уже ставил ногу в стремя. Заслышав их топот, он обернулся и не стал садиться в седло.
— Что я здесь вижу? — осведомился он мягким тихим голосом.
Такой голос хоть раз в жизни приходилось слышать каждому из них — поэтому они повалились на землю как снопы, и дернули за собой — на коленки, идиот, голову пригни и не отсвечивай, — застывшего в столбняке дикаря-кочевника.
Ханид слышал такой голос над своей чудом уцелевшей головой после попойки в винной лавке Алашани — оказалось, что пьяная компания, в которую он неведомо каким лихом затесался, поймала каких-то степняцких баб и насиловала до самого утра. Ханид уснул мертвым пьяным сном до того, как все началось, зато утро он встретил вместе со всеми — на дыбе у дознавателей в подземелье крепости. Его похлестали для порядку и отпустили. К господину Ястребу. Который с ним, Ханидом, поговорил. Недолго, но Ханид этот разговор запомнил на всю жизнь. Как и последующую порку — ибо господин Ястреб велел высечь его уже не для порядку, а от души.
В судьбе Гассана такой голос тоже предварял жуткую экзекуцию — и не розгами, а палкой, да еще и не подстелили ничего, прямо на землю повалили, — после раскуривания кальяна с опиумным маком. Бесстрастно оглядев рыдающего и придерживающего зад Гассана, господин Ястреб заверил: в следующий раз он его, Гассана, продаст. Джунгарам. В зимних стойбищах кочевников этого зелья — бери не хочу. Только знай зад подставляй, а потом кури. Гассан клятвенно заверил господина, что он больше ни траву, ни опий, — ну никогда не будет больше даже нюхать, не то что пробовать.
Язиду еще не приходилось попадать под руку господину Ястребу, но он присутствовал при порке Гассана и не хотел попасть на его место. Тем более что за пазухой у него тогда обретались остатки опийного порошка и комок гашиша. Находясь под сильным впечатлением от воплей и слез товарища — а Гассану тогда вкатили пятьдесят по голому заду, Язид вышел к воротам и свалил весь дурман в ночной костер стражников. Парни как раз раскуривались, поэтому запаха из костра они совершенно не заметили. В следующий раз Язид их тоже видел в воротах — но уже висящими в петлях. И после этого твердо решил больше зельем не баловаться.
Поэтому все четверо сильно дрожали — и от свистящего ледяного ветра, и от страха.
— Почему ты здесь, Ханид? — мягко поинтересовался сейид. — Я приказал тебе учить аш-шари этого мальчика. Разве нет?
Ханид только кивнул, пытаясь втянуть голову в плечи и жалея о том, что он не черепаха.
— Завтра я поговорю с ним на аш-шари, и горе тебе, Ханид, если он не сможет поприветствовать меня как подобает.
Юноша повалился лицом в грязь и затих.
— А ты, Гассан? Разве ты не должен быть на занятии по правописанию и чтению Книги в масджид? Улем, почтеннейший Халид аз-Зубайди, жаловался мне, что в прошлый раз ты подрался и бросил туфлей в товарища. А теперь ты и вовсе не идешь в школу. Я вижу, учение тебе не по вкусу. Что ж, мне, видно, придется подыскать тебе другое занятие…
Гассан убедительно зарыдал, замазываясь рукавом, хрюкая и обещая никогда, никогда больше…
— Язид, — не обращая внимания на попискивания Гассана, обратился нерегиль к юному слуге, и тот явственно почувствовал, как шевелятся на голове волосы. — Тебя я отправлял на рынок вместе с Ибахой-кухаркой и Алчихом-поваром. И ты от них сбежал. Женщинам пришлось нести тяжелые корзины самим. Толуй! — кликнул самийа управителя.
Тот подбежал, кланяясь и кивая бритой головой.
— Накажи его.
Скулящего Язида тут же оттащили в сторону и повалили, ожидая, когда Хучар, раб Толуя, принесет палки.
