Валерий Елманов - Алатырь-камень
Можно, конечно, драться, пока никого не останется в живых. Вот только самоубийство – привилегия одного человека, но никак не целого народа. Опять же надо подумать о своих стариках, женах и детях. Вырежут же всех или продадут на невольничьем рынке. А кто за них заступится, если защитники убиты?
Но и жить под пятой у бандитов степнякам тоже не по нутру. Кочевник – человек вольный, просторы перед ним – бескрайние, поэтому он свободу любит намного сильнее, чем оседлые земледельцы. Смириться с рабством – не в его натуре. Лишь дети или внуки, если их отцы, а то и деды родились в неволе и другого не видели, могут так жить. Да и то нет-нет да и взыграет вольная степная кровь, полыхнет так, что только держись.
Значит, надо уходить. Но при подневольном расставании с родной землей, с милым ковылем – горше вдвойне. И на чужаков-захватчиков на душе не обида – злоба, густо замешанная на ненависти и приправленная яростью, а плод их – святая месть.
Она тоже – долг, который иначе, как вражеской кровью, не залить, да и то на время. Навсегда же люди успокоятся лишь тогда, когда вернутся обратно. Родная степь прольет чудодейственный бальзам на их раны. До того же горит сердце, ярится, и нет ему покоя ни днем, ни ночью.
Башкирское племя юрматов пострадало сильнее всех прочих уже при самом первом набеге Субудая. Их основные кочевья располагались по ту сторону Яика, и потому именно юрматы понесли самый тяжкий урон – уцелело лишь треть табунов и примерно столько же людей. Дружелюбные соседи потеснились, но все это было не то. И степь та же – да не та, и небо вроде бы такое же, но присмотрись – и тут есть отличка.
Юрматы не были злыми, но и христианскому всепрощению их никто не учил, а если бы даже и попытался, то ни к чему хорошему это бы не привело. Так что со времени изгнания они стали самыми горячими сторонниками союза с царем русичей.
По этой же причине они охотнее всех отправлялись в зимние сторожевые разъезды поближе к Яику – поглядеть, как да что, а если удастся, то и пощипать непрошеных гостей-захватчиков.
Одинокого путника они заприметили случайно – когда ехали мимо небольшого заснеженного бугорка, порыв ветра снес с него белое покрывало и слегка обнажил силуэт человека. Лошади шарахнулись, а один из воинов попытался даже остановить Эремсека – старшего над двумя десятками батыров, который направил к нему коня:
– А если это ярымтык? [195]
– В степи? – пренебрежительно хмыкнул Эремсек. – К тому же у него две ноги.
Подойдя поближе, он потряс тело, внимательно всмотрелся в обмороженное лицо лежащего и спокойно констатировал:
– Не жилец.
Но оставлять в степи путника, пускай и умирающего, нельзя. Тенгри [196] такое непременно припомнит, лишив удачи на охоте, тем более что этот человек был русичем, а от них юрматы видели только добро. Не случайно дейеу пэрейе [197] велел своим духам смахнуть с него снег именно в то время, когда они были поблизости. Это знак.
К тому же на груди у путника обнаружили золотую продолговатую пластинку с изображенной на ней птицей. Эремсек долго разглядывал степного кречета, мучительно припоминая виденное им давным-давно, и затем удовлетворенно кивнул головой. Он вспомнил – где его видел. Вот только тогда это был враг, а этот не похож на кочевника. Одежда – да, но ликом он явно русич. Одно с другим явно не сходилось. Получалась загадка.
Очнувшийся путник хотел сказать что-то важное, но что именно – Эремсек не понял. Торговать лошадьми и прочими товарами к каменному граду Уфе ездили другие люди из его племени. Вот его старший брат Каргатуй, названный так в честь праздника, в день которого он родился, – иное дело. Ему язык русичей ведом, так что надо привезти путника к нему, а дальше пусть он разбирается и с путником и с его загадками.
Брат внимательно выслушал бредовую речь умирающего и принял решение:
– Мы сами повезем его туда, куда он хочет попасть, – к царю Константину, – решительно сказал он. – Свою тайну он все равно никому кроме царя не откроет, а Уфа далеко в стороне. Поедем туда – потеряем много дней. Он может не выжить.
– А не помрет по дороге? – усомнился Эремсек. – С тех пор, как мы его привезли, мне все время слышится шуршание ой эйяхе [198] . Это не к добру.
Каргатуй лишь пожал плечами. Мол, что ты спрашиваешь с меня о том, что известно одному Тенгри. Вслух же произнес:
– На рассвете выезжаем.
Странное дело, Эремсек готов был поклясться, что путник ничего не слышал, сознание не возвращалось к нему, но после слов брата о скором выезде он тут же затих, будто успокоился.
На следующее утро русич впервые пришел в себя.
Оглядевшись по сторонам, он спросил:
– Где я?
– Я друг, – коротко ответил Каргатуй. – Врагов нет. Мы сейчас поедем в Рязань, к твоему царю Константину, и ты скажешь ему все, что хотел. Как тебя зовут?
– Нет! – выкрикнул русич. – Не в Рязань. Нам… в Переяславль-Залесский. Мы должны попасть туда раньше дня Карачуна [199] . Если опоздаем, то всем смерть! Так поведал… – и осекся, настороженно вглядываясь в лицо Каргатуя.
– Я понял тебя, – спокойно кивнул тот. – Мы будем ехать без остановок. Но у нас нет зимних повозок, которые я видел у вашего народа в каменной крепости Уфе. Ты сможешь выдержать путь, если мы повезем тебя в волокуше?
– Я выдержу все. Только ты не медли. И еще одно, – глаза русича закрылись, но ненадолго. Собрав остаток сил, он открыл их, до крови прикусив нижнюю губу, и отчетливо произнес:
– Меня звать Родионом. Я – последний. Если я помру, то накажи государю, чтоб тот пуще всего оберегал синь-камень. Запомнил? Синь-камень! И еще поведай, что Родион… не был трусом… Я бы никогда не бежал, остался бы там и дрался, но я должен был… про синь-камень. И еще… возьми… и передай ему… – Но тут силы окончательно его оставили, и он вновь потерял сознание.
Каргатуй осторожно разжал его пальцы, вынул из них половинку монеты и с любопытством стал ее разглядывать.
Дивиться было чему. Каргатуй видел много таких кругляшков и знал, что на них можно купить. За самый большой – хорошего, хоть и необъезженного жеребца, за тот, что поменьше, – овцу. Этот был совсем маленький.
Такие он тоже видел, но цельные. Этот же кто-то ухитрился разломить почти посередине. В результате у изображенной на нем лошади, на которой сидел всадник, пронзающий копьем большую змею – не иначе как аджаху [200] , – теперь не хватало крупа, а у аджахи – хвоста.
И еще одно. Сам рисунок чуточку отличался от изображения на цельных кругляшках. Совсем немного, но зоркий глаз кочевника сразу уловил это различие. Повсюду всадник вонзает копье в тело аджахи, а тут оно устремлено прямо ему в пасть. Чудно.
Как ни посмотри – кругляшок плохой. За такой ничего нельзя купить, потому что он порченый. Зачем царю русичей этот порченый кругляшок? Разве у него мало своих, больших и тяжелых?
Но тут его осенило. Это знак. Он – тайный, но ведом царю. Волк метит свои владения, и другой волк туда не суется, потому что чует. Запах – это волчий знак. А здесь знак – половинка кругляшка.
– Я беру ее только для того, чтобы сохранить, – негромко произнес Каргатуй, обращаясь к неподвижно лежащему Родиону. – Думаю, что ты сам отдашь ее своему царю, потому что такие воины, как ты, бьются до конца. Даже если перед ними стоит смерть.
Возле Биляра их остановил булгарский разъезд. Настороженно вглядываясь в глаза непонятно откуда взявшихся всадников, старший дозора молча выслушал их, затем прошел к русичу, некоторое время задумчиво смотрел на него, после чего предложил заглянуть в Биляр, где есть такие лекари, которые творят чудеса.
– Он все равно не жилец, – встрял в разговор Эремсек. – Каждую ночь он говорит с духом предков и просит помочь ему продержаться, пока он не увидит воеводу Вячеслава, самого царя Константина или… – Он на секунду замешкался, припоминая трудное и непонятное слово, затем произнес, тщательно выговаривая буквы: – То-ро-пы-гу.
– Духи отвечали ему? – чуточку насмешливо осведомился булгарин.
– Дух, – поправил его Каргатуй. – У него один дух, и он называл его Перун. Нет, я не слышал, чтобы он ему отвечал. Но воин до сих пор жив, хотя давно должен был умереть.
– Истинно верующий звал бы Магомета, – протянул с некоторым разочарованием булгарин.
– Какая разница, – рассудительно заметил Каргатуй. – Главное, что его слышат.
– Ты прав, – согласился булгарин. – Тогда нам тем более надо заехать в Биляр. Я пошлю трех своих воинов к хану Абдулле ибн Ильгаму, да будет благословенно его имя, – и успокоил насторожившихся юрматов: – Наш хан дружен с царем Константином и будет рад хоть чем-то помочь его воину. К тому же, – небрежно кивнул он на русича. – Так вы его не довезете живым.
