Амурский Путь - Василий Кленин
Полновесный кошель с перечеканенными серебряными ефимками упал в протянутую ладонь.
Глава 66
И Дурной принялся кутить. Конечно, 40 рублей — баснословная сумма… Но на фоне того, что привезли малороссы… Да и на фоне того, сколько на самом деле нужно, чтобы собрать и доставить в Темноводье корабельных мастеров — это крохи!
«Да ладно тебе! — успокаивал Большак самого себя. — Главное, дело уже сдвигается. Уже пошли практические решения».
И всё равно, Дурной решил кутить. Ну, как кутить. Он все-таки взял Хун Бяо и свозил щуплого даоса в Тверь — город его предков. Закрыл гештальт. Накупил всякого для своих земляков, которые всё это время жили, расквартированные в Покровской сотне. Черноруссы жили сносно, но все ныли и просились домой — огромный город давил на них.
Съездили и в Немецкую слободу, что сейчас стояла за городом, на берегу Яузы. Олеша уже умудрился сблизиться с половиной лекарей из своего приказа. Даже те, кто топили его на экзамене, не могли противостоять тотальным доброжелательности и спокойствию Хун Бяо. И вот былой недруг Костериус сам свозил их к себе в гости, поил глинтвейном, а потом выгуливал по слободе, выступая в роли переводчика. Беглец из будущего помнил, как в романе Толстого «Петр I» подчеркивались различия между хаосом русских кварталов и аккуратностью Немецкой слободы. Но сам он этого не заметил. Да, разная эстетика, но в Москве многие подворья поражали красотой гораздо сильнее. Или с домиками немецких торгашей и мастеров нужно трущобы сравнивать?
Увы, как и предполагал Дурной, никаких моряков он не нашел. Что им тут делать, вдали от любых морей, в стране, не занимающейся мореходством? В Немецкой слободе сейчас жило порядка тысячи человек, и на всю эту толпу удалось найти пару плотников (англичанина и вестфальца), заявивших, что они знакомы с корабельными работами.
Лакомая добыча обнаружилась прямо под боком. А точнее, на Гостином дворе. В соседнем здании пережидало зиму голландское посольство. Переговоры с царем закончились не очень удачно, и полсотни голландцев ждали теперь весны, чтобы уехать в Архангельск и вернуться на родину. Так вот, в составе посольства обретался некий Ян Янсен Стрёйс, который сам вышел на Большака, прослышав, что тот собирает корабелов.
Стрёйс неплохо говорил по-русски, оказалось, что он бывал здесь и раньше, и работал парусным мастером на легендарном пинасе «Орел», который построили при царе Алексее. Правда, сам сбежал со службы, но вот снова вернулся с посольством. «Иван Иванович» весьма заинтересованно расспрашивал Дурнова о том, куда и зачем ему нужны мастера.
«Э! — понимающе улыбнулся в бороду Большак. — Да у тебя особый интерес имеется! Так я тебя вообще за копейки заимею!».
Голландец явно сделал стойку на новые земли и моря, о которых Голландия не ведала. Стать там первым, пронюхать морские пути, оценить торговый потенциал — и потом с выгодой продать всё это на родине — «хитрый план» Стрёйса читался на раз-два. И Дурнова это вполне устраивало. Пусть строит планы, пусть едет и выведывает пути.
«Если я ему подыграю и не стану палиться, что план раскусил — то он будет работать не за страх, а за совесть! — размышлял работодатель. — А вот удастся ли ему потом увезти все секреты в Голландию — это мы еще посмотрим…».
Ударили по рукам. Стрёйс даже пообещал разыскать знакомого корабельного кузнеца.
Вербовка прошла неожиданно успешно и быстро, а царем в Москве всё еще не пахло. Тут-то Дурнову и пришло в голову, что всем черноруссам Федора Алексеевича ждать необязательно. Слишком долго «делегация» живет вне родной земли. Нужно возвращаться и поскорее. Поэтому Большак отобрал половину людей, поручил им нанятых мастеров (на остатки от 40 рублей были наняты еще стеклодув и пороховой мастер), составил список наказов — и отправил их домой. Как раз к весне доберутся до Верхотурья — и рванут по сибирским рекам! Старшим поставил Ваську Мотуса, выправил бумаги с помощью Волынского — и отправил их домой, перекрестив на дорожку.
Стоило посмотреть, как завистливо глядели остающиеся вслед уходящим!
А в январе, вместе с крещенскими морозами, царь, наконец, появился в столице. Об этом сразу узнали все в городе, Дурной весь тут же изготовился к продолжению их «образовательных встреч». Но прошел день, другой, третий — а государь чернорусского гостя всё не вызывал. Это при том, что Олешу в Кремль призвали сразу же.
— Полезай в сундук, наскучившая игрушка, — шептал беглец из будущего, долго и тупо пялясь на прогорающую лучину. — Неужели это было всего лишь ветренное царское увлечение? Средство развеять скуку…
Чувствовать себя брошенной бабой было омерзительно. Брошенной бабой, которой еще и бросили милостиво четыре червонца. Дурной темнел лицом да бубнил «так я и думал» и «все они — морды боярские»…
— Завтра царь велел нам обоим прийти, — буднично сказал Олеша вечером четвертого дня, вернувшись в Гостиный двор.
В один миг краска стыда залила лицо Большака. Ведь чего только не надумал, болван! А у царя-батюшки просто дел куча появилась после долгой отлучки! Вот уж верно — Дурак. На всех языках этого мира.
…Это была самая удивительная встреча. Совсем в иных покоях Теремного дворца. Дурнова долго вели какими-то сумрачными переходами с низкими потолками, пока не запустили в горницу с одним окошком. Царь был там совсем один. Ни писцов, ни даже какой-либо охраны — рынды с топорами остались по ту сторону двери. Это доверие такое? Если честно, Большаку слегка неуютно стало от такого почти интимного уединения. А ведь он-то лишь об этом и мечтал: чтобы наговорить царю всякого, честно и в лицо.
«Может, завести с ним разговор про боярство, и что надобно его извести, как класс?» — мелькнула полубезумная мысль.
Но не решился, конечно. Размял спину поклонами и принялся глупо благодарить за подаренные 40 рублей. Даже отчитываться начал: куда и сколько потратил. Федор Алексеевич рассеянно слушал, а потом не властно, но решительно остановил его.
— В Троице на богомолье исповедовался я архимандриту Викентию… И опосля вёл с им разговор. О тебе рёк. О речах твоих странных, о чаяниях твоих. Отец Викентий с тщанием расспрошал, нет ли в том умысла Врага…
Дурной похолодел. Вот чего он боялся в этом мире по-настоящему, так это религиозного фанатизма.
— Хочу предложить тебе, Сашко,
