Дмитрий Янковский - Знак Пути
Ратибор видел, как из терема выволокли какого-то мужика с жестоко разбитым лицом, один из поляков тянул его за вывернутую руку, а другой тащил на плече найденный в светлице натянутый лук. Не смотря на страшные побои неизвестный русич до конца играл свою роль – плакал, размазывая кровавые сопли, падал на колени и каялся за содеянное. Его снова били, он снова каялся.
Ратибор ожесточенно отер рукавом лицо, представляя, каково вот так идти на верную смерть зная, что умрешь унизительно и мучительно, причем не за родича, а за совершенно незнакомого человека. Он представил, как незнакомец глядел на площадь, радуясь метким выстрелам невидимого стрелка, а когда поляки бросились прочесывать терема, он вытянул откуда-то старый задрипанный лук, отыскал потянутую тетиву, натянул и стал ждать, когда доберутся до его светлицы.
Ратибор затаился, кусая губы в бессильной ярости. Больше всего на свете он хотел бы сейчас перебить поляков одного за другим, но знал, что не для этого незнакомец пошел за него на смерть. Не для этого…
Русича мучили не долго но страшно, в конце концов буквально по кусочкам порубили ему руки и ноги, да так и оставили лежать одним туловищем, еще живого, истекающего кровью. Насладившись местью, обрадованные поляки кое как построились и с веселыми шуточками направились за город через распахнутые ворота. Многие так упарились казнью, что поснимали шлемы, а некоторые даже прикладывались к припасенным баклажкам с быстро теплеющим на солнце вином.
Ратибор выждал еще немного, зная, что и на вдвое большем расстоянии легко положит весь отряд, потом зло отхлебнул кваску и тяжелая стрела с готовностью прижалась к теплому дереву лука. Он уж было прицелился в дальнего поляка, когда искалеченный русич громко и жалобно застонал, словно спрашивая – где же ты есть, неизвестный стрелок?
Непрошеные слезы защипали глаза, Ратибор резко наклонил лук и стараясь не глядеть в цель разжал пальцы. Стрела попала русичу точно в лоб, древко застонало мелкой деревянной дрожью, а полный страдания взгляд замер, наполнился спокойствием и благодарностью. Широкое оперение затрепетало на ветру как цветок дикой розы, один из поляков заметил его и страшно закричав кинулся оземь, остальные, еще ничего не понимая, но уже готовые ко всему, рассыпались цепью и прикрылись щитами.
Ратибор даже зарычал совсем по-волчьи – буйное пламя ярости обожгло тело изнутри, разбудив еще прикрытую ленью силу. Он как во сне снял тетиву, укоротил ее, навязав другую петлю и снова натянул лук, но уже так, что дерево жалобно застонало с натуги.
– Хрен вам помогут ваши щиты… – шепнул он в темноте и снова пристроился у одной из дыр в крыше.
Тетива так ударила в прикрывшую запястье костяную бляху, что даже сквозь нее кожу ожгло лютым огнем боли. Зато стрела метнулась в цель с жуткой силищей, а булатный щит только брызнул искрами, пропустив каленый наконечник сквозь себя. Поляк вскрикнул, уронил оружие и забился в густой дорожной пыли, прося у товарищей скорой смерти. Но тут же со звоном рухнул на землю рядом стоящий, а третий дернулся и со страшными криками побежал не разбирая дороги, наводя среди соратников холодную безвольную панику.
Смерть нависла над четвертьсотенным польским отрядом. Смерть неумолимая, страшная, косящая ратников одного за другим. Быстро и зло… От нее не было никакого спасения, поляки с выпученными глазами ползали в пыли, прикрыв спины щитами, драли ногтями утоптанную землю словно пытались зарыться в нее во весть рост. И все равно умирали, когда невидимая смерть возникала пред ними словно из воздуха, а надежный доспех пропускал ее сквозь себя, будто был сделан из бересты.
Костяная бляха лопнула на пятнадцатом выстреле, тетива вгрызлась в Ратиборово запястье словно голодная крыса, ловко содрала кожу и вдоволь напилась крови из разорванных жил. Стрелок вскрикнул как от удара ножом, но стиснув зубы не разжал кулак, рука потянулась за новой стрелой и та бросилась в цель звонким щелчком тетивы.
Кровь выливалась в чердачную солому горячей бурливой струей и на двадцатом выстреле Ратибор выбил себе новую дырку в крыше, потому что уже мог стоять только на коленях.
– Перевяжи руку тряпицей! – неожиданно возник голос меча через нарастающий гул в ушах. – Затяни потуже, это кровь остановит.
Ратибор отложил оружие и немеющими пальцами начал рвать рукава кафтана. Добротная материя не поддавалась, поэтому стрелок последним усилием выдрал ворот рубахи и попробовал хоть как-то затянуть рану. Но пятеро оставшихся в живых поляков, заметив перерыв в стрельбе, тут же осмелели и бросились к теремам. Они может быть и поняли, откуда стреляют, если бы дырка в крыше была одна, но несколько черных отверстий в гонте скорее навевали мысль о прохудившейся кровле. Не зная, где притаилась смерть, они притащили из сторожки у ворот огня и, поджигая факела, стали швырять их во все дома вокруг площади.
Пламя нехотя вгрызалось в толстенные бревна срубов, но добираясь до кровли весело кидалось на гонту крыш, с наслаждением зарывалось в толстый слой чердачной соломы. Все настолько пересохло за полную седьмицу жары, что дыма не было вовсе, только тусклые в свете дня искры летели в небеса вихрящимся роем. Ратибор зубами затянул на запястье лоскут от рубахи и снова подхватил лук.
– Сами Боги послали эту жару… – побледневшими губами вымолвил он. – За городом никто не увидит пожара.
То, что горела изба на которой он притаился, его волновало не очень – противников всего пятеро, значит нужно совсем чуть-чуть времени, чтоб закончить начатое. А помирать придется все равно, кровушки-то вытекло не мало…
Задыхаясь от дыма Ратибор выпустил еще семь стрел, дважды промахнувшись по метавшимся в дыму фигурам. Все… Он не отбросил лук, а привычно закинул в заплечный налуч, предварительно сняв тетиву и аккуратно смотав небольшим клубочком. В вирые пригодится, там без оружия со скуки помереть можно. Стрелок даже нашел в себе силы усмехнуться – можно ли помереть на том свете? Со скуки наверное можно…
Кровь вялыми толчками сочилась через тряпицу, Ратибор закашлялся и сделал пару шагов к чердачному оконцу. Ноги совсем не держали, солома вокруг уже начинала шевелиться и ежиться от жара, а светлый квадратик окна дрожал и расплывался в струях расплавленного воздуха. Он ухватился за край оконца и попробовал подтянуться, но трехрядная кольчуга под кафтаном впервые сослужила дурную службу, тяжким бременем не выпуская на вольный воздух.
– Да и хрен с ним… – устало присел на корточки Ратибор. – Буду я тут еще надрываться…
Он скинул в подернутую дымом солому заплечный мешок и морщась от жара вытянул из него парящую краюху хлеба.
– Вот, Ящер… – стрелок моргнул опаленными ресницами. – Рябчиков совсем не осталось… А то были бы хороши подогретыми.
Оплетенная глиняная бутыль с квасом лопнула и зло зашипела фонтаном пара, Ратибор кашлянул и растрескавшимися губами ухватил кусок хлеба. На белой мякоти остались пятна быстро засыхающей крови.
И тут злобный язык пламени вырвался из дальнего угла чердака, пол под ногами дрогнул, покосился и стрелок с замершим сердцем рухнул в бушующее внизу пламя. Грохот раскатившихся бревен заглушил все вокруг и даже если бы Ратибор вскрикнул, никто никогда не услышал бы этой маленькой слабости. Герои всегда умирают героями…
В душе Тризор не был воином, но жизнь на западной окраине, а уж тем более в посаде старосты, выработала необыкновенную выдержку и умение не терять голову в самых сложных ситуациях. Поэтому непрекращающийся звон мечей у казарм, хотя и вызывал неприятную внутреннюю дрожь, но от затеянного отказаться не вынудил. Тризор вообще очень редко отказывался от задуманного, разве что в тех случаях, когда новое дело сулило много большую выгоду. Это был в некотором роде указ чести, позволявший чувствовать себя много выше мелкого ворья и даже городских атаманов, кидающихся от одного дела к другому, подобно бестолковому ветру. Староста умел выбирать цель, а выбрав, умел ее достигать, чем очень гордился, хотя и не хвастал.
Пока Владимирова сотня неистово рубилась с подоспевшими пешими дозорами, Тризор успел собрать на отвоеванной улице основных атаманов и втолковать в их туповатые головы необходимость участия в бунте.
– Дурни вы! – раздраженно брызгал слюной староста. – Вам бы только золотом скрыни набивать. Дурачье! Неужто непонятно, что если я стану воеводой, то всех вас возьму в дружину? Будете заниматься тем же, чем сейчас, только никакой виры платить не надо, а наоборот – слава кругом, да почет. Разве худо?
Атаманы переглядывались, морщили лбы и всячески тянули время, заставляя Тризора вскипать от бессильного гнева. Старый бородатый тать, с грязной повязкой на выбитом в пьяной драке глазу, шумно почесал макушку и молвил, сощурившись от яркого солнца:
