Вадим Давыдов - Всем смертям назло
— Да. Считаю. — Даша уже поняла: он знает. Сейчас начнётся… Ну и пусть. Ну и пусть! Я за него тоже отвечаю, — значит, имею право!
— Надо же, — снова вздохнул Гурьев. И положил перед ней на стол узкий, длинный конверт: – А ведь может оказаться, что ты, как это ни странно, права. Читай. Я не знаю, что там написано, и мне самому просто до ужаса любопытно.
Даша, быстро моргая, чтобы не позволить слезам брызнуть из глаз, схватила конверт, вынула и развернула письмо.
«Здравствуй, Даша!
Я не смею обратиться к тебе «дорогая», хотя в Англии такое обращение в письме ни к чему не обязывает. Но я пишу это письмо по-русски и знаю, что по-русски это звучит совсем иначе. Я очень хотел бы назвать тебя своей дорогой Дашей, но пока ты сама не разрешишь мне так обратиться к тебе, я не стану этого делать.
Боюсь, мне не под силу выразить на бумаге те чувства, которые я испытал, получив и прочитав твоё письмо. Когда я дочитал его до половины, я понял, что очень хочу познакомиться с тобой. Прочтя в нём последнее слово, я понял, что хочу этого больше всего на свете. Обещаю тебе: я сделаю всё, что могу и что должен, чтобы Рэйчел и Гур смогли соединиться.
К сожалению, я пока не могу послать тебе свою фотографию – да это и не обязательно: я совершенно обыкновенный, внешне ничем не примечательный человек. Когда-то я хотел быть таким же большим и красивым, как Гур, но сейчас понимаю, насколько это неважно. Хочу только сказать тебе, что никогда в жизни не только не встречал, но даже не видел такой красивой девушки, как ты, и ни одна девушка никогда не писала и не говорила мне таких слов. И за них, за эти слова, за то, что они адресованы мне, я бесконечно тебе благодарен. Пусть это и случилось не из-за меня, а из-за Гура, — всё равно, это случилось, и это замечательно. Я надеюсь и верю, что когда-нибудь стану их достоин.
Признаться честно, я не умею писать длинные письма. Хочу сказать тебе только, что многое, очень многое в нашей жизни изменилось после твоего письма, — и в моей жизни, и в жизни Рэйчел, и, вероятно, изменится вскоре ещё сильнее. Больше я пока ничего не могу сказать тебе – я догадываюсь, ты хорошо понимаешь, что такое военная тайна. Я с радостью, гордостью и восхищением принимаю твоё предложение – и ты, конечно, права: когда бы это не произошло, война непременно закончится нашей победой, а мы с тобой обязательно встретимся.
Твой Андрей».
— Андрей, — прошептала девушка, поднимая на Гурьев сияющие глаза. — Видишь! Ты видишь?! Он мне написал! Я знала. Я знала, что он – такой. Настоящий друг – и всё понимает.
— Я бы очень сильно удивился, если бы он поступил иначе, — тихо проговорил Гурьев. — Ну, и кашу же ты заварила, дивушко. Такую кашу – просто ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Какую кашу?!
— Надо подготовиться к их приезду.
— Гур…
— Я до сих пор теряюсь в догадках, — как Надежде удалось уговорить Городецкого. Ну, они ещё оба своё…
— Гур! Они приедут?! Вместе?!?
— Видишь ли, какое дело, Дашенька, — ласково произнёс Гурьев. — Я, конечно, бронепоезд. Но я передвигаюсь всё-таки по рельсам. А Тэдди… Андрей – он тоже бронепоезд, но летающий. И я совершенно не понимаю, что – а, главное, как – ты собираешься со всем этим делать.
Сталиноморск. Апрель 1941 г
Первым из гондолы выпрыгнул Тэдди – сразу же, едва только открылся люк, не дожидаясь трапа. Мягко, как барс, — Гурьев залюбовался: моя школа, — и выпрямился. И шагнул навстречу. Они обнялись.
— А поворотись-ка, — Гурьев взял Тэдди за плечи, действительно немного повернул. Форма капитана британских ВВС смотрелась на юноше бесподобно. Он был на несколько сантиметров ниже, но – очень, очень похоже стремительный, гибкий и сильный. Моя школа, снова подумал Гурьев. Моя, моя. — Я всё о тебе знаю, малыш. Всё-всё. Я горжусь тобой – больше всего на свете. Больше, чем всем остальным, что я когда-нибудь сделал.
Тэдди улыбнулся:
— Я старался. Где она?
— Ждёт. Иди, — он легонько подтолкнул его в сторону Даши.
Гурьев легко сделал вид, что не смотрит и не видит. А сам – смотрел. У него было целых три, а то и четыре минуты, пока подадут трап. Он увидел, как Тэдди качнулся – в тот самый миг, как в него угодила та самая, та самая улыбка. Вот так, подумал он, вот так, мой мальчик, вот так, малыш. Нету, нету у тебя этой закалки. Не то, что у меня. И это хорошо. Хорошо. Просто здорово.
И повернулся, — увидеть, как на русскую землю спускается она. Господи. Рэйчел.
* * *— Здравствуй, — сказал он по-русски. — Здравствуй. Здравствуй, Даша.
— Здравствуй, — прошептала Даша, во все глаза рассматривая – незнакомую форму, какие-то ордена. И встретившись с ним взглядом, улыбнулась. — Видишь, я обещала тебя ждать. Я знала, что ты прилетишь. Потому что ты обещал. Здравствуй, Андрей.
— Разумеется, я прилетел, — он вздохнул и осторожно взял девушку за руку. — Я прилетел и хочу, чтобы ты мне всё-всё рассказала. Это очень важно. Ты даже не представляешь себе, насколько.
— Я знаю, — опять улыбнулась Даша, доверчиво и спокойно позволяя ему держать её руку. — Я знаю, Андрюша. Конечно, я всё тебе расскажу. А Рэйчел?
— Она сейчас спустится.
— Здорово. Идём, не будем им мешать. Я потом… Им надо обязательно побыть вдвоём сейчас – только вдвоём. Идём?
— Идём.
* * *— Я очень о многом хотела тебе сказать, Джейк, — он видел, как дрожат её губы, и сердце его рванулось к ней впереди него самого. От желания схватить её, прижать к себе и целовать до потери сознания – её или своего – у него потемнело в глазах, но он знал – нельзя. Не сейчас. Сначала – пусть скажет. Она долго, невероятно долго готовилась – пусть скажет. Пять секунд – я могу подождать. — Я так мечтала об этом. Мечтала о том дне, когда, наконец, я смогу наговорить тебе кучу слов – о том, как я люблю тебя, как ненавижу, как сходила с ума от мыслей о тебе, как боялась тебя не увидеть – никогда больше, не посмотреть в твои глаза, Джейк. Пусть даже – в мёртвые твои глаза. О том, как я ненавижу твоего Варяга, твоего Сталина, как ревную тебя к России и женщинам, которых ты всё время спасаешь здесь, — но я ничего этого тебе не скажу. Я всё время помнила только одно: царь – это суд. Царская кровь – это право судить. Поэтому – слушай мой приговор, Джейк.
— Я выслушаю, — тихо ответил он и кивнул. — Выслушаю и подчинюсь. Каким бы он ни был.
— Я приговариваю тебя к жизни со мной.
— Хорошо.
— Пожизненно.
— Я согласен.
— До самой смерти – твоей или моей.
— Отлично.
— Без права апелляции, Джейк.
— Я всегда мечтал о том дне, когда наступит торжество суда и закона. Что могу я добавить ещё? Здравствуй, моя Рэйчел, — он шагнул к ней и таким до боли знакомым ей движением – одним, стремительным движением – обнял, прижал к себе. И, чувствуя, как тает внутри неё комок ископаемого льда, Рэйчел совсем близко увидела его нестерпимо сияющие серебром глаза: – Здравствуй, певчая моя птичка. Здравствуй, родная моя девочка. Здравствуй, единственная моя. Здравствуй, моя тёпа-растрёпа.
— Я сойду с ума, — проговорила она, всё ещё задыхаясь, после того, как закончился поцелуй, длившийся целую вечность. — У тебя даже вкус губ изменился. Ты несносен, несносен. Совершенно несносен. Я хочу видеть всех этих людей, которые отобрали тебя у меня. Я хочу видеть их глаза. Я хочу посмотреть им в глаза, спросить их: как вам удалось?! Я хочу знать всё, что было с тобой за эти годы. Всё, слышишь меня, чудовище?!
— Да, — он вздохнул. — Это непросто.
— С чего мы начнём? — прищурилась Рэйчел.
— Со школы. Крепость ты уже видишь, — он повёл рукой вокруг себя. — А там – посмотрим. Я подготовился, — он улыбнулся.
— А где дети? — Рэйчел, немного придя в себя, с беспокойством оглянулась вокруг.
— Дети ушли, — улыбаясь, ответил Гурьев.
— Как… ушли?!
— Обыкновенно, — пожал он плечами. — Обыкновенно, родная, как это случается повсюду, изо дня в день. Мальчик берёт за руку девочку, а девочка – мальчика. И они уходят, уходят – на берег тёплого моря, говорить обо всём на свете, смотреть друг другу в глаза. А потом, когда рухнет на землю южная ночь – почти мгновенно, без сумерек – они будут целоваться до умопомрачения, понимая, что созданы друг для друга. В общем, всё очень, очень обыкновенно. Как всегда.
— Боже мой, это ты, ты… Ты! Ты! Это же…
— Немыслимо.
— Прекрати. Ты, ты всё это устроил.
— Ничего я не строил. Вообще ничего. О письме она ничего не сказала. Не обмолвилась ни единым словом. Я не знал – ничего. Разведчица. Как и Варяг.
— Мужчины, — вздохнула Рэйчел. — Мужчины. Мужчины и дети. Какой ужас. Что же из всего этого будет?!
* * *Восьмиклассники сдавали нормы по бегу на сто метров. Шульгин, увидев приближающуюся пару, присвистнул и махнул детям рукой, — всё. Какие занятия?!
