Стивен Кинг - 11/22/63

– Ни слова от него? Даже открытки с предложением: «Эй, Сейди, давай свяжем свободные концы и попробуем начать все заново»?

– Каким образом? Он не знает, где я, и я не уверена, что его это интересует.

– А ты от него чего-нибудь хочешь? Я уверен, что адвокат...

Она поцеловала меня.

– Тот, кого я хочу, в постели со мной.

Я отбросил одеяло.

– Смотри на меня, Сейди. Бесплатно.

Она посмотрела. Потом потрогала.

Я задремал. Нет, не заснул – по-прежнему слышал завывание ветра и дребезжание стекла, – но сон увидел. Мы с Сейди очутились в пустом доме. Голые. Что-то двигалось наверху, громыхало, издавало неприятные звуки. Должно быть, кружило по комнате, только не на двух ногах. Если судить по звукам, ног было значительно больше. Я не чувствовал вины за то, что нас могут застать голыми. Что я чувствовал, так это страх. На одной стене с облупившейся краской кто-то углем написал: «Я СКОРО УБЬЮ ПРЕЗИДЕНТА». Ниже кто-то еще добавил: «ДАВНО ПОРА ОН УЖЕ ВЕСЬ ПРАГНИЛ ОТ БАЛЕЗНЕЙ». Темно-красной помадой. А может, кровью.

Бах, бух, бах.

Над головой.

«Я думаю, это Фрэнк Даннинг», – прошептал я Сейди. Сжал ей руку. Возникло ощущение, что это рука мертвой женщины. Женщины, которую, возможно, забили до смерти кувалдой.

Сейди покачала головой. Она смотрела на потолок, ее губы дрожали.

Бух, бах, бух.

Вниз посыпалась побелка.

«Это Джон Клейтон», – прошептал я.

«Нет, – ответила она. – Я думаю, это Желтая Карточка. Он привел Джимлу».

Буханье над нами разом стихло.

Она взяла меня за руку и начала трясти. Ее глаза становились все больше и больше, пожирая лицо.

«Это она! Это Джимла! И она слышит нас! Джимла знает, что мы здесь!»

– Проснись, Джордж! Проснись!

Я открыл глаза. Сейди облокотилась на подушку рядом со мной, ее лицо напоминало бледное пятно.

– Что? Который час? Мы должны уезжать? – Но за окном по-прежнему царила ночь, а ветер все так же завывал.

– Нет. Еще нет и полуночи. Тебе приснился дурной сон. – Она нервно рассмеялась. – Может, о футболе. Потому что ты повторял: «Джимла, Джимла».

– Правда?

Я сел. Чиркнула спичка, лицо Сейди на несколько мгновений – пока она прикуривала – осветилось.

– Да. Повторял. И еще много чего говорил.

Да уж. Попал.

– Что именно?

– Многого я не разобрала, но кое-что ты произнес очень отчетливо. Сначала сказал: «Дерри – это Даллас». Потом наоборот: «Даллас – это Дерри». Что тебе снилось? Ты помнишь?

– Нет. – Но убедительности моему голосу не хватило – оно и понятно, я только что проснулся, пусть всего лишь дремал, – и я увидел скепсис в ее лице. Прежде чем он сменился недоверием, в дверь постучали. За четверть часа до полуночи.

Мы переглянулись.

Стук повторился.

Это Джимла, сверкнуло у меня в голове. Несомненно.

Сейди затушила сигарету в пепельнице, завернулась в простыню и без единого слова убежала в ванную. Дверь за ней закрылась.

– Кто там? – спросил я.

– Это мистер Йоррити, сэр... Бад Йоррити.

Один из вышедших на пенсию учителей-геев, которым принадлежал пансионат.

Я вылез из кровати, натянул брюки.

– Что случилось, мистер Йоррити?

– У меня для вас сообщение. Дама сказала, что дело срочное.

Я открыл дверь. Бад Йоррити, невысокий мужчина в изношенном халате и со спутанными волосами, держал в руке листок.

— Какая дама?

– Эллен Докерти.

Я поблагодарил его за беспокойство и закрыл дверь. Развернул листок и прочитал записку.

Сейди вышла из ванной, по-прежнему завернутая в простыню. В широко раскрытых глазах застыл испуг.

– Что?

– Авария. Винс Ноулс на своем пикапе не вписался в поворот. За городом. С ним ехали Майк Кослоу и Бобби Джил. Майка выбросило из кабины. У него сломана рука. У Бобби Джил рваная рана на лице, но Элли пишет, что в остальном все хорошо.

– Винс?

Я вспомнил о том, что говорили о манере Винса водить автомобиль: словно в последний раз. Так и произошло. Для него.

– Он мертв, Сейди.

У нее отвисла челюсть.

– Быть такого не может! Ему только восемнадцать!

– Знаю.

Простыня выскользнула из разжавшихся пальцев и расстелилась у ног. Сейди закрыла лицо руками.

Постановку моей версии «Двенадцати разгневанных мужчин» отменили. Вместо нее поставили «Смерть ученика», пьесу в трех действиях: прощание в похоронном бюро, отпевание в Методистской церкви милосердия и погребальная служба на кладбище Западный холм. На этом печальном спектакле присутствовало все население города, а если не все, то за очень малым исключением.

Родители и ошеломленная младшая сестра Винса сыграли главные роли, сидя на складных стульях у гроба. Когда подошли мы с Сейди, миссис Ноулс поднялась и обняла меня. Я чуть не потерял сознание от удушающих ароматов духов «Белые плечи» и дезодоранта «Йодора».

– Вы изменили его жизнь, – прошептала она мне на ухо. – Он так говорил. Впервые стремился получить хорошие оценки, потому что хотел играть на сцене.

– Миссис Ноулс, мне очень, очень жаль. – И тут ужасная мысль мелькнула в моей голове. Я еще крепче прижал к себе мать Винса, как будто пытаясь прогнать пришелицу: Может, это и есть «эффект бабочки». Может, Винс умер, потому что я приехал в Джоди.

По обеим сторонам гроба стояли фотоколлажи, запечатлевшие моменты его очень уж короткой жизни. За гробом, на мольберте, – увеличенная фотография Винса в костюме из спектакля «О мышах и людях», с потрепанной фетровой шляпой из реквизита. Напряженное, интеллигентное лицо выглядывало из-под полей. Винс не был таким уж хорошим актером, но фотография запечатлела его с идеальной улыбкой циника. Сейди зарыдала, и я знал почему. Жизнь может развернуться на пятачке. Иногда в нашу сторону, гораздо чаще – от нас, крутя задом и ухмыляясь: Пока-пока, милый, нам было хорошо вместе, правда?

И в Джоди было хорошо – по крайней мере мне. В Дерри я чувствовал себя чужаком, в Джоди – как дома. Все говорило, что это дом: и запах шалфея, и холмы, летом становящиеся оранжевыми от гайлардий. Легкий привкус табака на языке Сейди и поскрипывание вощеных половиц в моем доме. Элли Докерти, связавшаяся с нами глубокой ночью, чтобы мы смогли вернуться в город незамеченными, а может, просто чтобы дать нам знать о случившемся. Удушающая смесь духов и дезодоранта прижавшейся ко мне миссис Ноулс. Майк, на кладбище обнявший меня рукой, свободной от гипса, уткнувшийся лицом мне в плечо и застывший так. Уродливая рана на лице Бобби Джил тоже воспринималась как дом, и мысль, что без пластической операции, которую ее семья не могла себе позволить, рана эта оставит шрам и он до конца жизни будет напоминать ей о том вечере, когда она видела лежащего на обочине мертвого парня с практически оторванной головой. Дом – это и черная нарукавная повязка, которую носила Сейди, носил я, носили все преподаватели неделю после похорон. И Эл Стивенс, выставивший фотографию Винса в окне-витрине своей закусочной. И слезы Джимми Ладью, когда он встал перед всей школой и посвятил этот беспроигрышный сезон Винсу Ноулсу.

И еще многое другое. Люди, здоровающиеся на улице, машущие из окна автомобиля; Эл Стивенс, отводящий нас с Сейди к столику в глубине зала, который он начал называть «ваш столик»; игра в криббидж в учительской с Дэнни Лаверти в пятницу после занятий, по центу за колышек; спор с пожилой мисс Мейер, кто лучше преподносит новости, Чет Хантли и Дэвид Бринкли или Уолтер Кронкайт. Моя улица, мой дом, вновь обретенная привычка печатать на машинке. Лучшая девушка в мире, и зеленые купоны «Эс энд Эйч», которые я получал, покупая продукты, и настоящее масло на поп-корне в кинотеатре.

Дом – это и взгляд на луну, поднимающуюся над спящей равниной, и женщина, которую ты можешь подозвать к окну, чтобы вместе понаблюдать за ней. Дом там, где ты танцуешь с другими, а танец – это жизнь.

1961 год от Рождества Христова заканчивался. В дождливый день за две недели до Рождества я пришел домой после школы, одетый в длинное кожаное пальто, и услышал телефонный звонок.

– Это Айви Темплтон. – Женский голос. – Ты небось и не помнишь меня, да?

– Я помню вас очень хорошо, миз Темплтон.

– Не знаю, чего звоню, эти чертовы десять баксов давно потрачены. Просто что-то насчет тебя засело в голове. И у Розетты тоже. Она называет тебя «человеком, который поймал мой мяч».

– Вы съезжаете, миз Темплтон?

– Ты чертовски прав на все сто процентов. Завтра моя мама приезжает на пикапе из Мозеля.

– Разве у вас нет автомобиля? Или он сломался?

– Для развалюхи автомобиль работает нормально, но Гарри уже его не водить. Вообще больше не водить. В прошлом месяце опять нанимался на эти однодневные работы. Свалился в кювет, а когда вылезал, его сбил самосвал. Сломал ему хребет.