Николай I Освободитель. Книга 9 - Андрей Николаевич Савинков
Так же на количество студентов в обозримом будущем должно было начать влиять решение о переводе всех начальных школ империи с двух классов на три класса. До 1851 параллельно существовали и те, и другие, зачастую «качество» учебного заведения зависело от богатства того или иного населенного пункта, где оно располагалось. В больших селах и городах в основном открывали трехклассные школы, в малых деревнях — а еще иногда в некоторых неблагополучных районах городов, где по большей части всякая беднота обитала — двуклассные. Так же двуклассные еще начальные школы остались во множестве со времен начала внедрения массового образования в начале 1820-х годов, когда вместо качества обучения была сделана ставка на количество и широту охвата.
Разница, хоть это не было очевидно с первого взгляда, была тут громадная. Трёхклассные школы давали достаточный объем знаний для поступления в средние учебные заведения — при условии, конечно, усердия ученика, его большого желания и серьезной самостоятельной подготовительной работы — двуклассные же фактически давали только основы. Счет, письмо, минимальный набор знаний об окружающем мире и являлись таким себе «академическим тупиком». Перевод всей начальной школы на три класса являлся важной ступенькой к построению непрерывной системы образования, состоящей из четырех ступеней. Начальная-средняя-старшая школа — вуз.
А учитывая перманентные научные успехи отечественных ученых и постоянный рост потребности в высококвалифицированных специалистах, даже 150 студентов на 100 тысяч населения выглядели отнюдь не перебором. Так что всем было понятно, что в обозримом будущем эта сфера будет активно развиваться как «вглубь», так и «вширь».
Новоиспеченный профессор подошла к установленной здесь же кафедре, достала несколько скрепленных между собой листов бумаги и начала произносить традиционную в таких случаях «установочную» речь. Профессор в отличии от доцента в сформировавшемся за последние три десятилетия русском университетском укладе не только преподавал на кафедре, в конце концов это дело относительно простое и не требует наличия высокого статуса, но еще и вел пласт исследований по собственному направлению. И тут у математиков-теоретиков традиционно вставала проблема — это естесвеннонаучникам хорошо, химикам тем же, взял два любых вещества смешал и смотри что получится, вот тебе и научная работа. А вот математику порой приходится реально изворачиваться, чтобы раздобыть какую-то относительно сложную, но при этом решаемую — а еще бы хорошо, практически полезную — проблему.
Мария Ивановна Антофьева рассказывала собравшимся свои планы на теоретические исследования математики движения небесных тел, а сама при этом думала о прошлом. О том, как ее мужа-героя Царьградской войны, награжденного лично императором, перевели в Москву и как она поехала с ним. Как заканчивала в уже приличном возрасте высшее учебное заведение, как на нее косились остальные студенты, как ей опять пришлось пробивать себе путь наверх, ломая стереотипы и предвзятое отношение к женщинам.
Как за эти пятнадцать лет поменялось отношение девушкам-студенткам, девушкам-преподавателям. И просто к девушкам.
Свежеиспеченная госпожа профессор очень удивилась бы, если бы узнала, сколь сильно сходятся ее мысли с мыслями сидящего чуть в стороне ректора Петроградского университета.
Майкл Фарадей, или как его в России именовали Михаил Яковлевич, в пол уха слушал лекцию первой в империи — да что там в империи, первой во всем мире — женщины-профессора, но, по правде сказать, не вникал в подробности. Просто тонкости механики небесных тел лежали слишком далеко от его интересов. Да и сколько он уже подобных речей слышал за свою длинную научную карьеру… А сколько сам произнес…
Думал же знаменитый ученый о том, как бы могла сложиться его жизнь, не прими он тридцать пять лет назад предложение тогда еще русского принца о переезде в Россию. Достиг бы он тогда подобных высот, что вообще ждало его на родине?
Как не неприятно — хотя, заглядывая глубоко в душу Фарадей уже понимал, что сейчас все равно — ему было признавать, но в научном плане его первая родина сильно отставала от второй родины. Особенно в его сфере, на вскидку за последний десяток лет ректор не мог вспомнить ни одного серьезного открытия в сфере электротехники, сделанного на Британских островах.
А в Петрограде у него — даже теперь, когда Фарадей из ученого превратился больше в предпринимателя и бюрократа — научные статьи выходят каждые несколько месяцев. А назвали бы в его честь единицу измерения, останься он в Лондоне? Нет, пока и тут не назвали, но Фарадей точно знал, что под его имя уже зарезервирована единица измерения работы, ее специально на прошедшей всемирной — честнее было бы назвать ее Европейской, но наличие представителя от США как бы раздвигало ее охват на весь земной шар — конференции по стандартизации в сфере электротехники оставили без имени.
Там и Петров получил свое чествование и погибший пару лет назад во время эксперимента — вот уж правда от судьбы не уйдешь, всю жизнь изучать электричество и от него же и умереть — Ом, и Шиллинг. Вместе с французами Ампером и Вотльта очень представительная вышла компания, не зазорно туда и собственное имя вписать будет. Когда время придет.
Конечно, далеко не всегда ему было легко, случались и темные времена. Во время царьградской войны маховик ненависти по отношению ко всему английскому был раскручен настолько сильно, что в университете всерьез заговорили о необходимости смены ректора, а стены дома, в котором жил Фарадей, пару раз неизвестные «горе-патриоты» исписывали оскорблениями. В эти годы Михаил Яковлевич всерьез думал о необходимости уехать, благо денег к этому моменту ученый уже заработал более чем достаточно.
Уже в конце тридцатых предприятие, в котором у Фарадея была солидна доля в тридцать процентов, производило несколько десятков тысяч ламп накаливания в месяц, а недавно завод произвел на свет десятимиллионную лампу. Этот подсчет, ради справедливости, был не совсем честным, поскольку из-за невысокого ресурса лампы можно было возвращать на производство и «переснаряжать», что очевидно
