Владимир Романовский - Добронега
Владимир засмеялся.
– Жрать хочешь? – спросил он.
– Хочу.
– Не дам, – отрезал Владимир. – Экстравертов полагается кормить с запозданием.
– Это нечестно.
– Зато действенно. Ладно, не куксись. Ишь, щеки растопырил. Пойдем, пожрем чего-нибудь.
Накормив Иллариона и заодно себя очень вкусной и сладкой кашей, приготовленной польским поваром, и замечательным же киселем, и рассказав ему смешную сказку про ведьму, питавшуюся исключительно индусами, Владимир решил, что все-таки пора поговорить с Предславой. А Илларион очень кстати под рукой. При нем легче сохранять спокойствие.
– Пошли, Илларион, дочь мою драгоценную проведаем.
По пути в светелку Владимир остановил пробегавшего мимо холопа, собиравшегося проучить помощника повара за нерадивость, и отнял у него розгу.
Не меня ли он собирается сечь, подумал Илларион. Пусть только посмеет. Я Александру пожалуюсь.
У светелки Владимир сказал стражнику «кыш!», украдкой перекрестился, и открыл дверь. Предслава, простоволосая, заспанная, в одной рубахе, сидела на постели и смотрела в окно. Увидев Владимира, она отвернулась к стене.
Илларион вошел за Владимиром и понюхал воздух. Пахло не очень противно.
– Перестань дуться, – попросил Владимир. – Давай поговорим.
– Мне не о чем с тобою говорить, – отрезала Предслава.
– Так уж и не о чем, – усомнился Владимир. – Все-таки я старый и опытный, людей хорошо знаю, да и в средствах не стеснен. Верно, Илларион?
– Зачем тебе эта розга? – спросил Илларион. – Розга – это плохо. Ты брось розгу.
Владимир поднял брови удивленно.
– Вот как? А как же конунг Соломон?
Илларион не понял, при чем тут конунг Соломон, и насупился.
– Конунг Соломон сказал, – объяснил Владимир, – щади розгу только если ненавидишь дитя.
– Ну и глупо, – резюмировал Илларион. – Если ненавидишь дитя, отступись и не трогай его, а розги не при чем.
– А если любишь?
– А если любишь, – резонно возразил Илларион, – то как же у тебя на любимое дитя рука подымется, посуди?
– По-твоему получается, что розги вообще не нужны.
– Иногда нужны. Вот Михе розги нужны.
– Ну, с Михой мы потом побеседуем. А с этой мне что делать?
– С какой?
– Да вон, на ложе сидит, арселем широким простыни примяв?
– А в чем она провинилась?
– Тебе Алешка не сказывал?
– Сказывал, а только он говорит, что это не ее вина.
– Алешка так говорит? А ты слушаешь?
Илларион прикусил язык. Да, подумал он, лишнее сказал. Сейчас он действительно меня выпорет. Вон розга в руке как подрагивает.
– Я слушаю, но верю не вдруг, – ответил он дипломатично.
– Стало быть, не веришь ты, что нет за ней вины?
Илларион промолчал.
– А вот мы сейчас узнаем, – пообещал Владимир, подходя к ложу.
Предслава поглядела на него и отодвинулась было, но он поймал ее за волосы.
Ну, сегодня не меня, подумал Илларион.
Взяв розгу в зубы, Владимир опрокинул Предславу на спину и перевернул ее на живот. Она закричала, и это прибавило ему азарта. Одной рукой вдавливая ее в ложе, другой он потянулся задрать ей юбку, но тут вдруг Илларион повис на этой руке, крича —
– Не смей! Не смей!
Владимир резко выпрямился. Предслава тут же вскочила, слетела с ложа, и отбежала в угол, затравленно глядя на Владимира. Князь выплюнул розгу на пол.
– Ты чего это, – спросил он, глядя на Иллариона строго.
– Не смей ее бить, вот и все, – сказал Илларион.
– Ты дурак, Илларион. Я ж не калечить ее собирался, а так, розог пять-шесть по арселю, для ума.
– Для ума книжки греческие читают, – возразил Илларион. – А бить нехорошо.
– Ты не понимаешь, Илларион, – Владимир говорил, глядя на Предславу. – Мне с нею побеседовать надо.
– Ну и беседуй. А бить зачем.
– Так она не слушает, что ей говорят! – крикнул Владимир. – Какая уж тут беседа!
– Наверное, ей неинтересно, – предположил Илларион. – Так бывает. А бить нельзя. Когда мне неинтересно, а Ипполит меня бьет, я все равно не слушаю, а только страдаю.
Владимир сел на ложе и подпер подбородок кулаком.
– Что же мне делать, Илларион? Она меня не слушается.
– Это по-разному. Когда меня Маринка не слушается, я ее пугаю.
– Как же ты ее пугаешь?
– Я ей говорю, что больше не приглашу ее в дом Александра, потому что она меня только позорит.
– Хм, – сказал Владимир. – И она начинает слушаться?
Илларион подумал.
– Нет, – честно признался он.
– Так какой же смысл ее пугать?
– Для порядку.
– Нет сладу с бабами, – серьезно и с чувством сказал Владимир. – Хочешь замуж за Болеслава? А? Говори, гадина.
Предслава воззрилась на него.
– Говори, пока я добрый. Говори, пока ребенок здесь. Говори, сволочь.
– Хочу, – ответила Предслава, не смея верить.
– Зачем?
– Я его люблю.
– Мало ли что. Я вот люблю баранину, но мне вредно, и я ее не ем.
– Неправда.
– Ну разве что изредка.
– Каждый второй день лопаешь.
– Ну, лопаю. А обо мне ты подумала? Как я тут буду без тебя. Подумала?
– Я не единственная твоя дочь.
– Он тебя в два с половиной раза старше. Мало ли кругом молодых. Вон Ляшко… нет, Ляшко дурак… ну вот подожди, Илларион подрастет… А хочешь, призовем какого-нибудь смазливого, высокородного – из Швеции или из Италии… И он будет тут жить. У нас. А то ведь Гнезно далеко. Захочешь ты, к примеру, обратиться ко мне за советом, а нельзя. Далеко. Илларион, скажи ей.
– Страсть, как далеко, – сказал Илларион.
– То есть, – предположила Предслава, – мне лучше молодость свою ради тебя загубить, да?
– Ну уж загубить. Ты подумай, дура – не зря ведь сказано – чти родителей своих. Подумай. Не зря.
– Я чту.
– Не чтишь.
– Чту. Я против тебя плохого не замышляла, в сговоры ни с кем не вступала, любила тебя и служила тебе. Ты мой отец. Мужа ты мне не заменишь.
– Ну какой он тебе будет муж! – возмутился Владимир. – Он всегда в походах, а когда дома, так ведь не сладок! Он уж двух жен в могилу загнал. Его родные дети не любят.
– Тебя тоже. Касательно же жен…
– Хорошо, хорошо, – поспешно сказал князь, боясь, что она заговорит об Анне. Анну он в могилу не загонял, это точно, но Анна все равно умерла, не так ли. – Езжай, – сказал он устало. – Охрану тебе дам, грамоту сопроводительную… эх…
Не веря ушам своим, Предслава выпрямилась и подошла к отцу.
– Фу, – возмутился Илларион. – Сейчас она будет тебя целовать. Фу.
Он стоял и старался не смотреть, как дочь с отцом обнимаются, как дочь рыдает, как отец гладит ее по голове. Стыдоба.
– Пойдем, Илларион, – сказал Владимир упавшим голосом. – Пойдем я тебя на ладье покатаю.
Илларион оживился.
– На червленой? – спросил он.
– Можно и на червленой. Пропади оно все пропадом.
Гонец из Берестова подлетел к самому входу в терем, непрерывно выкрикивая страшную новость. Все, кто был в детинце, и стражники, и купцы, и монахи, замерли. Владимир, оставив Иллариона, подбежал и с размаху хлопнул гонца по потной щеке.
– Что ты орешь на весь огород, скот! – сказал он. – Докладывают сперва князю! Что мне с вами делать со всеми, бараны! Эка липец выдался в этом году.
***
Детей нельзя обижать просто так, поэтому на червленой ладье они все-таки покатались. Владимиру было не по себе. Каков бы не был Добрыня – он был значительной частью его, Владимира, жизни. Всей сознательной жизни. Часть эта не всегда была светлой и приятной, иногда от этой части хотелось даже избавиться, иногда мечталось – как бы это было хорошо, мир без Добрыни, жизнь без Добрыни – но никуда не денешься! И вот Добрыни больше нет. И в жизни образовалась пустота, и чем она заполнится – еще неизвестно, и заполнится ли. Такие были у Владимира мысли – еще не рациональные, отрывочные, вязкие.
Швела поклонился Владимиру в гашник. Александр, с мокрыми после бани волосами, в длинной робе, сидел в своем зале со статуями, пил бодрящий свир, и что-то читал, какой-то очень умный фолиант. Он был уже осведомлен.
– Сядь, князь, – сказал он. – Сядь, не мельтеши, с мысли сбиваешь. Выпей вот бодрящего свира. Илларион, иди в сад, поиграй там.
Владимир сел на римский скаммель и отрешенно посмотрел на обезглавленную статую. Кто ж это все-таки так постарался, подумал он. Я помню эту статую с головой. Вот ведь варвары. На жену его думать глупо – она брюхата. У Швелы-управляющего отношение к вещам трепетное. Небось Илларион, сам, лично. Но как? Если бы он ее просто столкнул с пьедестала, она бы вся рассыпалась. А тут только голова. Все-таки я как-нибудь спрошу у Алешки. Добрыня… Добрыня…
– Плохи дела, Владимир, – сказал Александр. – Выход есть, но тебе он не понравится.
– Добрыня…
– Подожди. Добрыня – это частности.
Владимир вытаращил на него глаза.
– Частности?
– Да, – жестко сказал Александр. – Когда у нас с тобой найдется время погоревать о Добрыне, погорюем, не бойся. Я его, между прочим, тоже знал с очень давних пор. Но сейчас времени нет. Положение твое, князь, безвыходное.
