Там, где дует сирокко - Евгений Саржин
Несколькими привычными движениями он вставил диск в отверстие наладонника, и экран мигнул. Теперь и имя его, и номер в Зеркале не определить – по крайней мере, хочется на это надеяться.
Осторожно ударяя ногтем по экрану, вывел имя «Амин», написанное по-французски, открыл окошко разговора и, поколебавшись пару секунд, принялся писать.
Таки с Таонгой что-то не так, сейчас Салах был почти уверен в этом. Тогда, в Марсале, она кинулась в бегство с ними, до дрожи напуганная перспективой столкнуться если не со Стражей Зеркала, то с личными ассасинами шейхов. Но сейчас она хитрит и что-то скрывает. Всплывали в голове картинки – её поведение на этом островке, как его, Фавиньяне. И в море. Всему этому есть объяснение и, наверное, даже простое – несмотря ни на что та нашла способ поддерживать связь через Зеркало с… а вот с кем?
Салах неторопливо шагал по залитой пронзительно-ярким светом улочке, даже не морщась от раскалённых солнечных брызг, и несмотря на жару чувствовал удивительное умиротворение. Для детей Африки нет лучшего края на свете, чем, собственно, Африка. С тех пор, как он сошёл на землю Магриба, ему даже дышаться стало как-то по-другому. Конечно, Хергла, где они остановились – небольшой прибрежный городок, поглощённый разросшимся гигантом-Сусом – мало напоминала Тиджикжу его детства, затерянный среди песков оазис времени. Здесь уже очень ощущалось дыхание перемен последних десятилетий. Четырёх-пятиэтажные дома кремового или песочного цвета, выстроенные, наверное, сразу после Большой войны, местами сильно нуждались в ремонте. Оббитые углы, облезшая штукатурка, черная паутина надписей (он вспомнил, как называли такие вещи назрани – graffitti) на порядком безграмотном фусха и местами – латинским шрифтом, по-французски или на Аллах ведает каких африканских языках. Здесь осели «перемещённые» – те, кого большие перемены сорвали с их мест и принесли на побережье моря. Почти исключительно африканцы: малийцы, суданцы, жители Чада, даже Нигерии и Бенина. Собственно, сейчас по этим улочкам уже бегают их дети…
Словно подтверждая его мысли, мимо него прошествовали три чернокожих подростка, одетые в мешковатые балахоны и такие же штаны. Да уж, древняя красота тунисской одежды здесь сейчас точно будет редкостью. Впрочем, в самом Сусе или Монастире ещё хватает модников в расшитых джеббах.
Его мысли вернулись к Таонге. Она там, в Марсале, называла себя «истинная дочь Африки» и была таковой известна среди городских махдистов, но он не обольщался. Истинная дочь Африки очень ценила тот скромный комфорт, который давала ей земля назрани, пускай и низведённых до статуса «старых людей». Настоящая Африка ей бы не понравилась, и она явно это сознавала, ибо никогда не пыталась туда вернуться. Зато своим местом в Марсале она дорожит. Насколько сильно? Не обманулся ли он, взяв её с собой? Что с ней теперь делать? Что делать со всеми остальными? И что делать вообще?
Это было странное и для него редкое чувство, и Салах тщетно искал ответа, шатаясь по улицам Херглы после разговора с парой старых знакомых в порту. У него ведь действительно оказалась информация, которую самонадеянная Замиль скопировала с наладонника обкурившегося шейха. Разрозненная, кусками, но всё же достаточная, чтобы установить людей, стоящих за беспорядками на Острове. И даже примерно понять их планы: фитна в городах вилайета, пара громких убийств и атак (вроде той, в которой так пострадал Ситифан), и – об этом он только догадывался – что-то мерзкое и кровавое, что планировали «братья» по другую сторону моря. На что конкретное рассчитывали поджигающие фитиль нового Газавата шейхи, понять из скопированных Замиль отрывков было невозможно, оставалось догадываться. Военное положение на Острове? Погромы, здесь – у назрани, там, в Землях Беззакония – у тех правоверных, которые имеют несчастье там проживать? Ввод войск Халифата на Остров? Резня кафиров? Или война, действительно большая война, наподобие той, что уже была? Насколько это возможно? Здесь не угадать. Шейхи, которые планируют это, влиятельны, почти всесильны на Острове, но ведь Аль-Джазира лишь маленький вилайет на отшибе Государства Закона. Если не подключатся действительно большие люди из всего их рыхлого Халифата – Рабата и Алжира, Каира и Аммана, да хоть бы отсюда, из Туниса, фитилёк великой войны, который сейчас так старательно раздувают по ту сторону пролива, пошипев, угаснет.
Жизненный опыт подсказывал Салаху однозначно – если видишь стадо бешеных слонов, просто отойди. Иначе затопчут и даже этого не заметят. И всё же… Он вспоминал то, что пережил в юные годы. Большая война, первый Газават. Смерть, витавшая везде: затопленные корабли, разрушенные города, пустыри на окраинах городов, куда сваливали трупы расстрелянных – тех, у кого хватило смелости или глупости встать против нового миропорядка. Слишком много воспоминаний, которые ещё удавалось прогонять днём, но они возвращались ночью в мучительных, тягостных снах. И теперь может повториться? Или не может? Что тут зависит от его действий и зависит ли хоть что-то вообще? И при этом, спрятавшись, забившись в какую-то щель в Магрибе или другом месте, он, наверное, уцелеет, но… но… Будет знать, что мог что-то сделать и не сделал. Как тогда, в подростковые годы, когда спрятался, не осмелившись пойти с отцом к мечети, чтобы спорить с махдистами.
Он сам не заметил, как оказался перед их домом – четырёхэтажным строением светло-кремового цвета, почти неотличимого от остальных таких по улице. А то, что тут бывали квартиры, которые сдавали, не требуя документов и регистрации – ну, это Хергла, да благословит её Аллах. Не случайно же он рассчитывал затеряться здесь, даже если его будут искать и по эту сторону.
Сейчас, поднимаясь по лестнице – светло-зелёные стены были густо изрисованы и исписаны, пахло несвежим бельём и горелым жиром – Салах пытался удержать в голове сразу всё, что увидел и узнал.
Прежде всего, шейхи узнали, что Замиль передала ему украденную информацию. А учитывая, что им и ранее казалось, что он знает слишком много, естественно, его решили убрать. Вместе с девкой и теми, кто подвернётся под руку. Значит, правильно сделал, что сбежал – как ни жаль брошенного, жизнь дороже.
Абдул, видимо, жив. Теперь он почти не сомневался, что пишущий ему человек – именно его старый напарник, слишком уж похоже изъяснялся. Жив и тоже
