Александр Трубников - Черный Гетман
— Нет, — ответил он твердо, — мне обуза тоже без надобности.
— Шпилер нахмурился, как любой нехитрый человек, чья уловка мигом распознана собеседником, но отчаиваться не стал. Почти сразу же лицо его просветлело, словно шебутную голову воеводского порученца посетила какая то, новая и очень удачная, на его собственный взгляд, мысль:
— Слушай, Ольгерд! А может ко мне в отряд? Мне такой как ты, опытный командир и лихой рубака нужен до зарезу! Если согласишься сразу же, сей момент триста талеров выдам. Будешь получать еженедельное жалование, да вдобавок долю при разделе трофеев. Царь русский богат и за честную службу платит щедро. Да и земель у него столько, что на наш век хватит. Через год-другой, глядишь и в воеводы пробьешься…
Чинов и земель мне не нужно, — ответил Ольгерд. У меня и то и другое есть, отцами и дедами завещанное. Да и честно тебе скажу, устал я, Шпилер, от всех этих игрищ. Война — забава для юных.
Шпилер развел руками, мол нет — так нет, мое дело предложить. Однако в глазах его застыла изрядная досада, словно отказ, в общем оправданный и вполне ожидаемый, изрядно его уязвил.
Говорить более было не о чем. Оба тепло распрощались, затем вскочили на коней, Ольгерд сам, а Шпилер при помощи подскочившего мигом слуги, и поехали в разные стороны, оба пребывая в твердой уверенности, что их дороги более не сойдутся.
* * *Дорога, ведущая в казацкую слободу, знакомая Ольгерду еще по прошлому посещению, окруженная черными безлистными стволами деревьев и голыми кустами, выглядела совсем не так, как в летнее время. На дальнем холме, не хоронясь за листвой серела немым укором Кирилловская церковь, в которую заехать он, сам не зная почему, не решился. Укрытые снегом холмы, лишенные зеленой густой листвы, просматривались от подошв до макушек, так что случись та, круто изменившая судьбу стычка с кошевым Богданом Молявой не в разгар лета, а сейчас, то исход ее был бы печален для беглецов, которые не смогли бы найти никакого себе укрытия.
Заливные луга, через которые лежал его путь, простирались бесконечной грязно-серой равниной до самого горизонта, у которого хмурой стеной чернел тянущийся отсюда и едва ли не до Смоленска бесконечный угрюмый лес. Между лесом и киевскими холмами, за полосатыми одеялами перепаханных с осени огородов, пуская в небо султаны печных дымов, топорщилась крышами Куреневка.
Вопреки ожиданиям, казацкая слобода встретила его не зимним дремотным безлюдьем, а неожиданным для этой поры оживлением, так что сперва он решил, что спутал дни и прозевал приход Маслены, до которой по его прикидкам, было еще две две с половиной недели. Однако, въехав в улицу, ведущую к майдану, понял, что царящая во всех без исключения дворах суета отнюдь не напоминает праздничное гулянье. Во дворе по левую руку, за невысоким тыном с неизменными горшками на жердях, два казака, судя по разнице в возрасте отец и сын, вместе с десятком дворовых грузили незапряженную телегу. При этом груз, который они, перекладывая рогожами и одеялами, умещали со всем возможным тщанием, отнюдь не напоминал товар, что возят на ярмарку мирные поселяне. Телегу заполняли короба с порохом, заготовленные патроны древки пик и добротные пластинчатые доспехи, а одних только карабинов Ольгерд насчитал не меньше пяти.
Во дворе напротив, также собирали телегу, но укладывали не оружие, а провиант. Две дородные девицы таскали из распахнутой двери отдельно стоящего погреба связки вяленой рыбы, копченые окорока и скрученные рулонами толстые шматы сала. Сам же хозяин, никому не доверяя особо ценный припас, нес из дому, завернув в шаль и обнимая, словно ребенка, полуведерную бутыль доброго хлебного вина.
Не нужно было иметь семи пядей во лбу чтобы понять: напоминающая растревоженный улей слобода Куреневской сотни Киевского полка Войска Запорожского всем миром собиралась в поход. И цель этого похода была не совсем понятна. Московское царство, которому несколько лет назад присягнули бывшие реестровые казаки Речи Посполитой, вело войну с одной только Швецией с которой, как было ему известно, гетман Хмельницкий, свято блюдя казацкий закон: "И богу свечка и черту кочерга", поддерживал вполне дружеские отношения. Добравшись до майдана, Ольгерд направил коня к подворью, которое занимал куреневский кошевой атаман.
Горячий Богдан Молява держал совет в знакомой Ольгерду зале, куда он, узнанный джурами, проник безо всяких помех. Растопленная, словно в бане печь разогрела дом так, что по спине чуть не сразу побежали струйки пота. Внутри было тесно, словно в церкви на Пасху. Воздух был спертым, а над потолочными балками висели пласты плотного дыма, издающие резкий щекочущий ноздри запах — это один, по-татарски чернявый казак вдыхал в себя через люльку перенятое недавно от турок заморское зелье которое, как знал уже Ольгерд, вместе с конопляным дурманом зовется татарским словом тутун.
Единственным стоящим на ногах в зале был сам кошевой. Верхушка шапки его терялась в тутуновом дыму, голос Молявы был хриплым и громогласным. Все своим видом он, с горящими глазами и раздувающимися ноздрями напоминал старого боевого коня рвущегося из стойла при звуке боевого рожка.
— И овса побольше берите, — ревел сотник так, что Ольгерду стало страшно за дорогие оконные стекла, — по москальским ведь землям пойдем, а там реквизиции считаются грабежом. Суд у царских воевод сами знаете, короткий — с дыбы и на плаху…
— Знаем, батько, — закивали сочувственно казаки. — лютуют опричники! Вон Микола Вересень на Пасху всего-то у ляха-соседа хутор решил потрясти. Холопов поубивал, дык то холопы. Ну семью-то не убил и не в полон продал, а только жену хлопцам отдал, а дочку, тут уж дело молодое, сам снасильничал. Его за это похвалить надобно было, ведь ляха разорил, а зверь-воевода велел батогами до мяса бить, и запер в холодную… Никакой жизни нам, казакам, на Киевщине не стало!
— Затем и идем мы в поход, — кивнул, выслушав жалобы, кошевой. — Чтоб вольностям нашим никто окорот не давал, ни ляшский круль, ни москальский царь. На святое дело идем. Наша земля Украина, и нам тут решать, что с жидами, ляхами да холопами делать!
Упоминание о еврейском племени, которое еще со времен короля Владислава получило в землях Речи Посполитой множественные привилегии и, благодаря широко развернувшейся торговой деятельности, ухитрилось стать кредиторами едва ли не всех здешних шляхтичей и служилых людей, вызвало у собравшихся чрезвычайно живой отклик. При этом оказалось, что в знаниях разновидностей пыток и казней Ольгерд совершенный профан, ибо перечень бед и кар, обещанных казаками как всему моисееву племени в целом, так и отдельным, особо отличившимся его представителям, был воистину потрясающ.
Пока достопочтенные радники выражали полную поддержку словам и делам своего сурового атамана, тот цепким взглядом осматривал залу пока, наконец, не заметил своего гостя.
— Ба! Кого я вижу! Ты ли это, Ольгерд? — Вновь рявкнул, перекрыв шум, кошевой. — А я про тебя на днях как раз вспоминал. Дело-то такое намечается, что каждая добрая сабля дороже золота. Ну, на этом, хлопцы, и закончим, мне с шановным паном потолковать нужно. А завтра, чуть свет, пойдем на Вышгород и дальше через земли Чернобыльского полка…
Застучали, отодвигаясь, лавки. Казаки, гомоня и толкаясь двинули на двор.
Из задымленной и пропахшей потом залы гость и хозяин перешли в соседнюю комнату с накрытым столом. Кошевой, хлебосольным жестом предложил Ольгерду место на выбор, дождался, пока гость усядется, опрокинул за встречу чарку горилки и спросил:
— Так ты как, компанеец, проездом у нас или ко мне по делу?
— По делу, пан Богдан, Ответил Ольгерд. — Письмо от Кочура тебе привез. А также и весть скорбную. Погиб Тарас под Клеменцом, а вместе с ним и вся его сотня.
Кошевой вмиг на десять лет постарел. Стянул с головы серую каракулевую шапку, посерел лицом.
— Слышал я, что наших там татары с поляками положили. Только вот кто выжил, а кто погиб, я не знал. Что расскажешь?
— Все погибли, до единого. Татары, кого не порубали, того взяли в плен. А пленных отдали польскому королю, который приказал их казнить.
— Точно знаешь?
— Сам там был.
— А ты как спасся?
— Не с ними я был, кошевой. Пришел в Клеменец из Крыма, пока разобрался что к чему, было поздно.
Ольгерд не стал вдаваться в подробности и рассказывать, на чьей он воевал стороне. Кошевой Богдан был человеком горячим и запросто мог в сердцах объявить его лазутчиком или предателем.
Молява, сам себе наливая, молча опрокинул в себя подряд две чарки и тяжко вздохнул:
— Добрым казаком был Тарас. Ходить бы ему в полковниках, да видишь дело как повернулось Ну да ладно, что там за письмо?
Ольгерд протянул послание с описанием похорон Золотаренка, найденную в сумке у Кочура. Кошевой отмахнулся от пакета, как от шершня:
