Валерий Елманов - Поднимите мне веки
Он же… предатель.
Не обращая ни на кого внимания, я склонился над шотландцем, хотя все знал и без того, потому что на губах его застыла улыбка. Почему-то именно она и стала для меня самым главным доказательством, что это конец и ничего уже не исправить.
Еще надеясь на какое-то чудо, я приложил руку к его груди, а потом к шее. Так и есть: сердце не бьется и пульса тоже нет. Теперь Дуглас ушел в небытие окончательно и навсегда.
Куда? Да к звездам, куда ж еще улетать душам поэтов, так что все произнесенное мною надо употреблять в прошедшем времени – «был».
Был поэтом.
Был влюбленным.
Был пре…
Нет, этого слова я больше никогда не произнесу!
Минутная вспышка лютой ревности, особенно если умело разжечь ее, добавив побольше дров-подозрений, порою заставляет совершать безумства куда хуже.
К тому же шотландец сразу и искренне раскаялся в содеянном, и не просто раскаялся – он же хотел попросить у меня прощения, причем дважды – едва закончилось судебное заседание и второй раз сейчас.
Но он рассчитывал, что я загляну в свой собственный терем, а я проехал мимо, и тогда Квентин, узнав от Багульника, что, возможно, я не появлюсь в нем вовсе, недолго думая опрометью бросился следом за мной.
Только поэт в семнадцатом веке может так спешить, что даже не захватит с собой ни пищали, ни сабли, и, оказавшись на месте схватки, не зная как помочь другу, просто направит коня на его врагов.
Безумец? Ну да, кто ж спорит. Поэты, они вообще не от мира сего, а влюбленные – тем паче.
– И еще Пепел, – тихо произнес кто-то над моим ухом.
Я поднял голову и посмотрел на стоящего позади меня Дубца, за спиной которого никого из горожан уже не было – как корова языком слизнула.
– Что? – переспросил я.
Он повторил.
Я рассеянно кивнул, уточнив:
– А остальные?
Он пожал плечами:
– Раны у Курноса и Кочетка я перетянул, чтоб кровью не изошли, ну и прочим тож, но все одно – надо бы их к лекарю, да побыстрее. Зимник вовсе худой, да и Зольнику тоже изрядно досталось. А ентот… Каравай… все храпит…
– Счастливчик, – вздохнул я и горько усмехнулся, протягивая руку и указывая Дубцу перед собой. – К лекарю, говоришь… Вон уже бегут… лекари. – И до крови прикусил губу, окончательно приводя себя в чувство.
Со стороны Посольского двора, где сейчас жила большая часть поляков, действительно уже бежали к нам люди. Настрой у них, судя по сверкающим клинкам сабель, был самый решительный, следовательно, предстояло их как-то остановить, а потому вновь не время и не место предаваться печали.
Потом, если… выберусь живым из этой заварушки.
Я тяжело поднялся с колен и еще раз оглянулся в сторону Пожара. Улица позади меня оставалась безлюдной, будто никого и не было. Из стоящих – я и Дубец, из лежащих еще пятеро, если считать безмятежно храпящего Караваджо, из умолкших навеки – двое.
Ах да, плюс шляхтичи, но их, признаться, лень считать, да и какая разница, если ясно, что ответ придется держать за всех разом, сколько бы их тут ни валялось.
И кому держать этот ответ – тоже ясно.
В этом мире вообще все ясно, понятно, легко и просто. Хотя не во всем, не всегда и не для всех, но такие тупые, как я, – исключение, ибо они долго не живут.
Бегущие, которым до меня осталось метров пятнадцать, а до своих, лежащих на бревнах мостовой, на пять-шесть меньше, уже все увидели в подробностях.
Судя по их ошеломленному виду, стало ясно, что время у меня есть, но очень и очень мало, потому что при виде этих самых подробностей – разрубленных голов, распоротых животов с раскиданными кишками и прочего – спрашивать меня, в чем дело, никто не станет, тем более никого из путивльских знакомцев среди них нет, а значит…
Или станет?
На миг мелькнула надежда, что время потянуть удастся, поскольку они еще не знают – вдруг я дрался на их же стороне, но только уцелел.
Нет, врать я не собирался, но если очень подробно и обстоятельно начать рассказывать о случившемся, то вполне можно дождаться прибытия стрельцов, а там…
Однако к столпившимся у места побоища полякам прибавлялись все новые и новые, а среди них был и тот, кто десять или пятнадцать минут назад находился среди дерущихся. Он единственный не растерялся и вовремя успел принять правильное решение сделать ноги без всяких колебаний, за счет чего и сумел улизнуть.
Несколько секунд я еще надеялся, что ошибаюсь, но потом понял, что это точно он. Во время своего бегства шляхтич пару раз споткнулся, чуть не упал, отбросил в сторону мешающую ему саблю и оглядывался на толпу – не бегут ли за ним, так что лицо его мне хорошо запомнилось.
Оно и кривилось сейчас, в точности как тогда, разве только по другой причине. Пятью, десятью или пятнадцатью минутами ранее это было вызвано страхом, а сейчас – ужасом.
Единственное, что я не понял, так это почему он вместо того, чтобы дать стрекача по прямой, устремился вновь за угол? Может, рассчитывал сбить возможную погоню со следа?
Впрочем, молодец, что завернул. Если бы не эти его странные обходные маневры, поляки прибежали бы куда раньше, когда здесь еще бесновалась толпа. Хотя и неизвестно, к добру это или к худу, особенно учитывая, что меня только что выпустили из темницы, а я, получается, тут же собрал эдакое народное ополчение и рванул под флагом защитника святой Руси на улицу Никольскую, где и вступил в славное сражение.
Что сообщил шляхтич своим, забежав в широченные ворота Посольского двора, – не знаю, но догадываюсь, тем более что ляхам-то я как раз представиться успел. Сейчас он укажет им на меня как на виновника, и…
– Дубец, встань сзади и прикрой мне спину, – приказал я, изготавливаясь, и мне почему-то припомнилась трапезная терема на старом подворье Годуновых и то утро, когда я еле-еле успел на выручку царевичу.
Странно, что оно всплыло в памяти. Наверное, потому, что я сейчас отдал своему гвардейцу точь-в-точь такую же команду, как тогда Федору. Может, и не дословно, но по смыслу один в один.
Вот только тогда было шесть или семь стрельцов, ну плюс двое бояр – все равно терпимо, а сейчас три десятка, и на победу я не рассчитывал. Выстоять против такого количества шляхтичей не под силу никому, даже самому рэмбистому Рэмбе.
Но и умирать мне было никак нельзя, а потому…
Прибежавшие продолжали стоять, оцепенело взирая на изуродованные тела. Единственный уцелевший тоже пока помалкивал, не в силах отвести глаз от убитых.
Оно и понятно – ему ведь жутче всех прочих. Его товарищи ужасаются просто от увиденного, а этот сейчас невольно примеряет смерть, свистнувшую косой близ его виска, на себя, а это куда страшнее.
– Вот он!
Ой-ой-ой, какой у нас тонкий голосок. Или фальцет тоже со страху?
– Этот все и затеял!
Фу как невежливо тыкать пальцем в человека.
Жаль, не научила тебя мама-шляхтянка, что надлежит указывать всей пятерней, особенно когда перед тобой не просто человек, а шкоцкий рыцарь и притом цельный князь, да еще королевского роду.
– Он все и начал! Первым Липского, а опосля…
Беда с этим воспитанием. Воистину, верно говорят: «Врет как очевидец». А ведь прекрасно видел, кто начал первым… И даже не тот, кто храпит, а…
Между прочим, лжесвидетельство, если по Библии, и вовсе смертный грех. Вот только чудно получается – совершил его этот невзрачный запыхавшийся поляк, а расплачиваться за него в строгом соответствии со Святым Писанием, то есть своей жизнью, придется мне.
А где же справедливость?!
Впрочем, в жизни ее вообще очень мало, потому народ и реагировал с таким энтузиазмом на наши с Федором спектакли, которые мы устраивали жителям столицы.
Кстати о жителях. Вообще-то могли бы прислать помощь. Или я опростоволосился, забыв про стрельцов и попросив прислать только девку? Не помню. У меня и имя девки опять, как назло, выскочило из головы.
И сразу подумалось, что лучшее средство от склероза, равно как от перхоти, мигрени и прочего, мне сейчас предоставят. А о чем еще думать, когда шляхтичи как по команде дружно шагнули вперед, в упор глядя на меня, а в глазах у них такое, что…
– У меня нет топора! – громко произнес я, указывая на обезглавленное тело.
Так, приостановились, переглянулись.
– Пану Свинке ты, помнится, и сабелькой голову, почитай, начисто от плеч отделил, – вдруг раздался угрюмый голос одного из шляхтичей.
Выходит, зря я расстраивался – есть тут и «путивльские сидельцы». Вот только теперь получается, что лучше бы их не было вовсе, особенно с такой хорошей памятью.
– Но я воин и князь, а не мясник, чтоб учинить такое, – кивнул я в сторону еще одного, с распоротым животом и безобразно раскиданными потрохами.
И вновь остановка. Только надолго ли?
– Он простолюдинов и позвал, – вновь раздался тонкий голос.
Ах ты ж скотина!
