Марик Лернер - Другая страна

— А вот и я! — радостно сообщил Ицхак, демонстрируя бутылку и стаканы. — Извините, что задержался...

Я невольно почувствовал облегчение. Как реагировать на подобные откровения, совершено не представляю. Утешать — глупо, советы давать — тем более. Жить годами в таком коллективе, где, как в коммуналке, каждый норовит залезть тебе в кастрюлю и проверить, о чем с мужем разговариваешь, удовольствие ниже среднего. Да и упоминание мужа прозвучало с нехорошей интонацией. Ясное дело, ожидания были большие, а на выходе пшик. Вечно отсутствует и неизвестно еще как себя ведет. Похоже, ее поход в первые дни не такой уж глупостью был. Знала бы в тот момент, что вокруг творится, никогда бы не решилась.

— Выпьем за Победу! — провозгласил он, раздавая стаканы и разливая водку из бутылки.

Мы дружно выпили.

— Может, вы мне скажете, — сказала Лена, — почему у меня такое странное впечатление от праздника... Вроде он есть, но как-то совершенно без души. Все очень официально, ничего спонтанного.

Мы молча переглянулись.

— А ведь я тебе говорил, — сказал Ицхак, — только не мог правильно сформулировать. Вот что значит посторонний взгляд. — Видишь ли, когда стало известно, что немцы делали с евреями, в Израиле была большая дискуссия и в газетах, и просто среди обычных людей. Все хотели знать, не могло ли государство сделать для спасения людей намного больше, чем оно сделало. Это ведь жуткие цифры — три миллиона убитых. Мужчины, женщины, дети. Целые районы, очищенные от евреев. Многие до сих пор считают, что правительство должно было требовать от союзников предпринять ответные меры, вплоть до уничтожения немцев. Тогда бы они себя так не вели. Хотя, на самом деле, влиять на поведение Рузвельта, Черчилля и Сталина Израиль мог не больше, чем какая-нибудь Монголия или Куба. Война шла совсем по другим причинам. До наших проблем им всем было очень мало дела. Хорошо еще большинство нацистских фюреров повесили. Вот и есть в народе такое странное общее чувство, как будто нечего праздновать. Хотя, если бы не Победа, погибло бы гораздо больше. В общем — это очень больной вопрос и его стараются не трогать.

Я не прав? — спросил он, обращаясь ко мне.

— Я тоже думаю, что мы должны гордиться Победой, — ответил я. — Но эта Победа получилась с нехорошим запахом. В 1944 г. нас погнали вскрывать рвы под Одессой. Для Комиссии по расследования преступлений нацизма на территории СССР. Вот так — бывший противотанковый ров, длиной метров двести. Шесть рядов трупов один на другом в глубину — плотно, как селедка в консервной банке. Считают столько-то в ряд, столько-то в глубину, столько-то в длину. Потом умножают на общее количество таких общих могил, про которых местные жители рассказали. Имеем цифру в 52 тысячи расстрелянных. Может, там 80 было или 120 тысяч. Может там были расстрелянные пленные или местные жители, а не только евреи. Никто не пытался раскопать всех, а тем более опознать. Даниилу — эти покойники до сих пор по ночам иногда приходят.

— А тебе нет? — разливая по второй, спросил Ицхак.

— А мне в детстве не объяснили, что бывают такие вещи, как нервы и тонкая психика, и я очень надеюсь, что это я по ночам навещаю некоторых клиентов. Чтобы они просыпались от ужаса.

Он хмыкнул. — Говорят на той стороне Иордана, твоим именем до сих пор детей пугают.

Я укоризненно посмотрел на него, мысленно транслируя палец у виска. Нашел, при ком языком болтать.

— Что я мог, я сделал. И тогда, и потом. Всегда, кажется, что кто-то мог сделать больше. Я могу судить только со своей точки зрения. Я стараюсь не обобщать и не говорю сейчас от имени всех фронтовиков. Это только мои мысли и мои личные впечатления. Уже в 1944 году советское правительство очень не хотело обнародовать точные цифры потерь, включая гражданское население. И очень сильно не хотело поднимать еврейский вопрос. Толку-то, от обращений к Сталину. Он решал свои — государственные задачи, как он считал правильным образом. Лет через пятьдесят это можно будет обсуждать спокойно, когда такие, как мы, кто видел это своими глазами, помрут от старости. А пока, нет. Сплошные эмоции.

Ты, прости, — сказал я, обращаясь к Лене. — Это действительно больной вопрос. Мы вечно спорим, что надо было сделать...

— Да, — задумчиво сказала она. И неожиданно продолжила: — Мне почему-то кажется, что твоя жена должна чувствовать себя как за каменой стеной. У тебя на дороге лучше не становиться и твою семью не обижать.

Я хохотнул.

— Моя жена имеет специализацию снайпера и три официальных подтверждения смертельных выстрелов. А еще у нее два диплома — исторический и экономический. Кто за кем станет прятаться при житейских бурях — это очень интересный вопрос.

— Ну, где-то она права, — сообщил Ицхак, протягивая стакан, чтобы чокнуться. И продолжил, после радостного кряканья, — тот молодой человек будет долго лечить сломанную челюсть. Хорошо еще, что они не захотели шум поднимать и замяли все это дело. Как ты, интересно, умудрился понять, что он на своем кенгурином наречии брякнул.

— Вот это была совсем не проблема. Я этой жеребятины наслушался от канадцев с австралийцами на всю жизнь. Только одно дело, когда они рассуждают, как вылезя из окопа, поскачут к ближайшим девкам, и совсем другое, когда обсуждают стати моей жены.

— Он это устроил на дипломатическом приеме в австралийском посольстве, — сообщил Ицхак внимательно слушавшей Лене. — Они думали, что их не понимают. Почему-то об израильтянах в мире очень странное представление. Они считаются очень хитрыми, злобными и разговаривающими исключительно на иврите или, на самый крайний случай, на идиш. Поэтому общаться с вашими советскими Цви категорически не желает. Опасается, что придется еще кому настучать по морде.

Ты сколько языков знаешь? — спросил он меня.

— Не морочь голову, — отмахнулся я. — Меньше чем ты. Потом, это тебе не советская анкета, где пишут «читаю и говорю со словарем». У меня, — сказал я, обращаясь к Лене, — очень специфический способ изучения языков. Начальство сует в теплую компанию, где никто не говорит на предыдущих выученных. Такое можно пожелать только врагу. Но результат дает прекрасный. Месяца через три-четыре можно уже общаться достаточно свободно. Про высокие материи и духовность говорить не стоит, но на практические темы — без проблем.

Ладно, засиделся я здесь, пора уходить.

— Момент, — сказал Ицхак, — ты не забыл, зачем приходил?

— А зачем я приходил? — с интересом спросил я.

— Вот видишь, — радостно сообщил он, — ничего не помнишь, но на автопилоте, прибыл по месту назначения, хотя и зря. За ним, действительно, как за каменой стеной. Я все бумаги закинул Анне на работу.

— А! — сказал я, смутно вспоминая какой-то разговор недельной давности про завод и его продукцию.

— Вот именно. Все окупилось гораздо раньше, чем я рассчитывал. Вышли на ноль. Теперь пойдет сплошная прибыль. Не вижу на лице радости...

— Да я в тебе с самого начала не сомневался, — успокаивающе сообщил я.

Ицхак покраснел и резко развернувшись, двинулся к дому.

— Эй, — закричал я ему в спину, — бутылку хоть оставь!

— Обойдешься, — не поворачиваясь, ответил он.

— Он что обиделся? — неуверенно спросила Лена. — А на что?

— Понимаешь, у меня никогда не было отца. Вернее не так. Он был, но умер, когда мне было три года, и я его совершенно не помню. Наверное, каждый хочет иметь отца — сильного, умного и всегда приходящего на помощь. Чтобы о нем можно было рассказывать приятелям и гордиться перед окружающими. Когда я приехал в Израиль, я был достаточно взрослый, повидавший фронт и смерть друзей и товарищей. Мне приходилось по трупам друзей в атаку ходить и совершенно спокойно кушать, сидя на покойниках. Я посылал своих подчиненных в бой, зная, что они не вернутся.

В общем, я считал себя совершенно непрошибаемым типом, который все видел и для которого единственным стоящим, авторитетным мнением является мое собственное. И тут мне повезло наткнуться на Ицхака. И я получил совершенно бескорыстную помощь и понимание. Человека, который все объяснит, подскажет, как решить проблему. Абсолютно надежного, с бьющей через край энергией и непоколебимой верой, что все можно исправить и всего можно добиться. Наверное, он точно попал в мои представления об отце.

А у него никогда не было своей семьи. То есть погулять он любил, будь здоров — как не каждый может и женщины на него вешались всегда, сколько я его знаю, хотя он совсем не красавец и долгое время был беден, как церковная крыса. Мы никогда с ним об этом не говорили, но я уверен, что я у него тоже такой сын, которого у него никогда не было. Вот только родители обычно хотят, чтобы дети продолжили их дело. А мне это совершенно не интересно. В теории мы с ним на паях строим заводик. А практически я отдал ему свои деньги и забыл. Вот чего я совершенно не боюсь, что он их в карман положит. А его это обижает. Он не сумел привить мне интерес к своим далеко идущим идеям. И ведь что удивительно — до войны я собирался поступать на инженерный, до сих пор популярные книжки почитываю, так что оценить мысль вполне могу. А если бы и не мог, все равно бы помог ему, но сейчас мне это совершенно до того самого места... Видимо, здорово меня война поломала.