Леонид Смирнов - Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу
Я решил воздержаться от дальнейших расспросов и двинулся к серо-розовым холмам. «Наездник» не пытался меня остановить.
Вскоре я сообразил, почему он с такой легкостью отпустил меня погулять. Чем дольше я шел, тем дальше отодвигались туманные холмы. То ли обман зрения, то ли пространство здесь имело иную конфигурацию, топологию и мерность, то ли холмы на самом деле от меня убегали — в любом случае не добраться мне до них никогда.
Я признал свое поражение и вернулся. Не впервой мне отступать — ничего зазорного не вижу в таком маневре. Обратная дорога заняла впятеро меньше времени. Значит, точно здесь неладно с пространством. Хоть что-то выясняется… Дракон по-прежнему сидел на хвосте, как гигантская собака, и шумно дышал. Бока его ходили ходуном, кончик хвоста подергивался вправо-влево, словно мух отгонял. Не было тут мух и вообще ничего живого. Скука тут смертная. Звуки глохли — как в вате, шаги по камням — и те почти не слышны.
Вспомнил я Настеньку мою ненаглядную и фаньца нашего удивительного. Вспомнил — и до того тоскливо мне стало, будто год их не видал, а не считанные часы. Девочка моя сейчас небось спит как сурок, а может, вертится в постели, заснуть не может, меня ожидаючи. Ли Хань, понятное дело, наврать ей должен был с три короба, чтоб не беспокоилась, но она ведь сердцем чует. Разве женское сердце обманешь?
А потом был обратный путь. И я, опять не успевая разглядеть детали, видел уже совсем другой не-сон: нечто похожее на мою грядущую жизнь. Я, Игорь Федорович Пришвин, мчался через годы, старея и продолжая терять близких людей, мчался по горло во вражьей крови, и конца-краю этому безумию не было видно…
По возвращении я долго размышлял об увиденном. Возможно, это моя предстоящая жизнь — вся целиком, от «Аз» до «Ять», неизменная ни в одном пункте и неизбежная. Тогда надо безоговорочно поверить в полную предопределенность, в то, что от нас, простых смертных, ничего не зависит в божьем мире. Поверить и, по-покойницки сложив на груди руки, лечь в домовину.
Согласиться с такой версией я не мог. И по логике вещей — я ведь логик, черт дери! и лучше многих умею видеть суть явлений, их связь и сокрытый в тумане будущего результат только начавшихся событий. И еще потому, что бытие мое просто-напросто потеряет смысл, не хочу я жить в этой заранее измысленной кем-то и строго по плану воплощаемой Вселенной. Не же-ла-ю!.. Не желаю быть послушной куклой в руках всемогущего кукловода. Ни за что.
И я искал любую возможность, чтобы выскользнуть из оков проклятой неизбежности. «Это лишь один из возможных сценариев, — уговаривал я себя. — Или это вероятный ход развития событий, но он уже не может воплотиться, потому что я все знаю! Знаю и потому на каждой развилке могу выбрать иное направление».
Но стоило мне отвлечься, не прочитать вовремя очередной самозаговор, как вдруг я со всей определенностью сознавал, что действительно не в силах изменить ни буквы, ни шага. Чувство полного бессилия — вот что, оказывается, самое страшное в подлунном мире! И мне становилось жутко — до такой степени, что я забывал себя, забывал о Насте и сломя голову несся в пустыню, чтобы изнурительным многочасовым бегом, хриплым яростным дыханием, жжением в иссеченных мельчайшими песчинками глазах выбить, выжечь, выдавить из себя этот необоримый ужас…
— Настя! — закричал я с порога и, влетев в середину нашей единственной комнаты, стал как вкопанный. Что-то было не так.
— Живой! — воскликнула Настя. — Слава богу! Наконец-то!
Она с трудом поднялась с постели. В полумраке, поглотившем наше жилище, я никак не мог рассмотреть ее, понять, что же с ней приключилось за эти сутки. Ноги мои вдруг подкосились, и я рухнул на глиняный пол, сильно ударившись лбом. Искры полетели из глаз. На то, чтобы подняться, сил не хватило.
— На солнце перегрелся, — посетовала Настя. — Бедненький ты мой… Успел…
Ко мне на помощь подоспел Ли Хань. Старый фанец тихонько хмыкал, пытаясь меня поднять. Девочка моя едва смогла опуститься на колени. Ей мешало огромное пузо, тянуло к земле.
Пришел в себя я спустя полчаса — после того, как холодное мокрое полотенце легло мне на лоб, после того, как здоровенный кувшин прохладного кумыса ухнул в меня, словно в бездонную бочку. За эти удивительные сутки я ни разу не пил и не ел и даже не вспоминал о питье и еде.
Итак, я вернулся, когда до рождения моей дочери оставалось всего три недели. Дочери, о зачатии которой я и не знал.
Настя мысленно похоронила меня, хотя каждодневно уговаривала себя, что я жив и здоров. Ли Хань кормил-поил ее, выкраивая из своего заработка, и как мог утешал: мол, рано или поздно многие из тех, кому посчастливилось попасть на гору Белой Тени, возвращались домой. Моя жена от таких утешений начинала плакать. Он поглаживал ее по спине и плечам, делая целебный массаж, и она засыпала. Так проходил день за днем…
Я осторожно прижимал Настю к себе, гладил ее волосы, потускневшие и поредевшие за время тяжелой беременности, вдыхал их запах — не похожий на прежний и все равно такой родной.
— Больше я не оставлю тебя ни на час, — говорил я и верил, что так оно и будет. — Я не смогу жить без тебя.
Даже вечное, незыблемое время стало предательски ненадежным. Оно могло разлучить нас навсегда. Одна-единственная потерянная мною ночь оказалась не просто ночью — за все на свете надо платить, а за великое знание — в особенности…
Сначала я ни за что ни про что потерял восемь с гаком месяцев жизни, а теперь бесценные знания, полученные на священной горе Белой Тени, были бесполезны. Что есть они, что нет — все едино. Я, хоть умри, не мог сейчас мчаться на родину и начинать новую битву — по новым правилам, новым оружием. Я был повязан по рукам и ногам близящимися родами. Ли Хань сразу предупредил меня о том, что будут они тяжелыми. Нам предстояло выхаживать кормящую мать и новорожденное дитя.
Я знал, что это плоть от плоти, кровь от крови мой ребенок, хотя мы не собирались иметь детей. Вернее, это я не собирался, и Настя не пошла бы поперек моей воли. Случилось чудо — очередное чудо в ряду событий, крушащих некогда незыблемые основы логически выстроенного мироздания.
Настя боялась, что я не приму еще не родившегося младенца. Что я улыбаюсь ей, из последних сил заставляя себя разжать стиснутые зубы. Притворяюсь обрадованным, боясь огорчить ее, маленькую, несчастную девочку с лицом, покрытым красными пятнами, с огромным, по сравнению с худеньким телом, животом. Сам же не верю ей ни на грош и думаю, будто от отчаяния кинулась в объятия какому-нибудь чабану. Мне пришлось постараться, чтобы доказать обратное.
— Я попал в очень странное место и готов поверить в любое чудо, — терпеливо объяснял я, на разные лады повторяя одну и ту же мысль снова и снова. — Но все это не имеет значения, потому что я люблю тебя…
Наверное, для испуганной беременной женщины мои объяснения были чересчур длинными и путаными, но я не сумел подобрать подходящих слов. Для Насти главное было слушать мой голос, который она уж и не надеялась больше услыхать, и ловить его интонации — по ним-то она читала меня как открытую книгу. Мой голос не мог ее обмануть: я верил Насте — по крайней мере не меньше, чем самому себе. А себе… до конца поверить всему виденному и слышанному за эти часы или месяцы я так и не сумел.
Настя родила дочку. Мы назвали ее Анной — в честь Настиной бабушки, умершей от тифа в Мировую войну. Роды были трудными, Настя потеряла много крови, но все обошлось. Старый фанец имел основательные познания в медицине, к тому же в оазисе жила хорошая повитуха. Как бы то ни было, через две недели опасность миновала, и наша жизнь вошла в новое русло.
Теперь фан-цзы семейства Пришвиных мало чем напоминала то пустоватое, тихое жилище, в котором мы с Настей провели первые месяцы нашей совместной жизни, где мы безоглядно предавались любовным утехам и строили планы на будущее. Оно огласилось детским плачем, стало одновременно прачечной с коловращением пеленок и распашонок и храмом, где все дружно молятся маленькому божеству.
Моя постель переместилась к дверям, так что в любое время дня и ночи я мог наблюдать дворик, перегороженный веревками с сушившимся бельем. Мужчине всегда трудно свыкнуться с мыслью, что нас уже не двое, а трое. Тем более мужчине, проспавшему царствие господне. И теперь я учился быть отцом, и наука эта ох как непроста!..
Шло время. Анютка подросла и окрепла. У нее сформировался характер: она была требовательной — до неистовости и отходчивой — обид не помнила. Дочка была невероятно упрямым и неугомонным ребенком — если ей приспичило, непременно добьется своего, невзирая на все Настины уговоры и убаюкивания. Ни грудь материнская ей не нужна, ни погремушки. Хочу Луну с неба — вынь да положь… Веселиться Анька тоже умела — когда праздновала победу. И шутить научилась едва ли не с пеленок.
Настя с готовностью вручала мне дочурку, но Анька тотчас начинала брыкаться, выворачиваться из моих рук и реветь басом. Не нравился ей, хоть убей, ни мой мужской запах, ни мой грубый голос, ни колючие усы. Настя всякий раз не выдерживала и забирала ее к себе. Так что ничего хорошего из моего отцовства пока не выходило.
