Валерий Елманов - Найти себя
– Ждут, когда я им скажу, что все закончилось, – пояснил я.
– А ты ждешь, когда я скажу, в какой светелке был мой сын, – в тон мне продолжил Годунов и мотнул головой в сторону ближайшей двери.
– В первой из светелок? – на всякий случай уточнил я.
Борис Федорович с усмешкой заметил:
– Всем твой ратник хорош, да токмо мой сын куда степеннее. А переносицу тереть, егда чтой-то не выходит, то и вовсе родовое. У меня оно тако ж случается.
Я пожал плечами и шагнул к ближайшей двери:
– Все, Емеля, – громко сказал я, открыв ее. – Давай-ка покажись государю при свете, а то он мне на слово не поверит. – И двинулся к другой двери. – Федор Борисович, там батюшка тебя кличет…
Годунов застыл, растерянно уставившись на меня, затем на появившегося Емелю, потом перевел взгляд на робко застывшего в дверном проеме царевича.
– Да-а, – протянул он, наконец убедившись, что и впрямь ошибся. – А-а-а… ты что ж, добрый молодец, тоже такой обычай имеешь промеж бровей тереть?
Емеля молчал.
– Никак язык отсох? – прищурился царь, постепенно вновь приходя в доброе расположение духа.
Столь явно выказанная боязливость несколько компенсировала наглость, с которой недавний кожевенник столь мастерски спародировал его родного сына, не постеснявшись позаимствовать у последнего не только одежду, но и любимые жесты.
– Ась? – улыбнулся он с некоторой натугой. – Али ты его проглотил? – И повернулся ко мне. – А может, он без дозволения воеводы и слово лишнее боится молвить? Что скажешь, князь Феликс Константинович?
– Робеет он. А жест сей подсказан ему мною, – ответил я за Емелю.
– И яко же у тебя токмо духу хватило, дабы насмелиться облачиться в царевы одежи и выступать, яко он? – укоризненно покачал головой царь.
– То повеление второго воеводы, государь! – выдавил Емеля, выполняя мой прямой приказ, повторенный ему неоднократно: в случае, подобном этому, валить все на меня. – А второй воевода для меня третий после бога.
– Третий, – задумался Годунов. – Царевич, стало быть, второй. А кто ж первый?
– Ты, царь-батюшка. Так нам княж Феликс Константиныч сказывал. Мол, нас, воевод, слушаться, аки господних ангелов, а государя Бориса Федоровича, кой наш благодетель и над воеводами наиглавнейший, яко архангела Михаила, повелителя небесной рати.
Я перевел дыхание. Молодец, парень. Пускай не слово в слово, но именно в том ключе, как я его и инструктировал, чтоб и преданность выказана была, и почтение к старшему Годунову, и сам он был вознесен о-го-го.
– Дак ведь князь Феликс – второй воевода, – хитро прищурился Борис Федорович, – а ты сам сказывал, что над им первый, да еще и я.
– Царевич оное повеление князя Мак-Альпина утвердил, а ты, царь-батюшка, отменить его не повелевал, – парировал Емеля. – А ежели бы повелел, я бы их нипочем не послухался, потому превыше тебя на Руси токмо бог един.
Отличная работа! Ничего не забыл. Что ж, и я свое слово сдержу – быть тебе, Емеля, в особом отряде среди разведчиков!
– Ишь ты… – протянул польщенный Годунов и вновь повернулся ко мне. – А я-то, я?! Как же кровь родную не распознал-то?! Ну и молодца твой малец! Ловко он меня объегорил! Так мне и надо, старому, вперед умней стану. – И он… расхохотался.
На этот раз фальши в смехе, в отличие от предыдущей улыбки, я не почуял.
Ну да, так и должно быть. Умный человек тем и отличается от напыщенного дурака, что всегда сумеет посмеяться над собой, если попадает в действительно смешное положение. Ну а мудрый вроде Годунова успевает это сделать прежде остальных.
– Ладно уж, – вновь обратился он к Емеле. – Коль обещался твоему воеводе, что прощу тебя, стало быть, взыску не будет. Опять же ты не по своей воле, потому и спросу с тебя нетути. Но вперед повелеваю личину царевича не на́шивать и под его именем не выхаживать, а ежели проведаю, что нарушил, гляди – я тогда и старые твои грехи сразу попомню. – И он погрозил кожевеннику пальцем. – А покамест золотые ты по праву заслужил: один за обман Ваньки Чемоданова, другой – за царя. Ну и третий – ибо ты не токмо свово государя обманул, хошь и с его дозволения, но и родного батюшку в сумненье ввел.
К разговору о Емеле он вернулся уже после праздничной трапезы, за которой пробыл не так уж и долго – ровно столько, чтоб удоволить мой личный состав да сказать несколько благодарственных слов.
– Опасный человек, – заметил он мне негромко, вставая из-за стола и незаметно кивая в сторону кожевенника. – Быть похожим на государя или пускай даже на наследника – само по себе головничество[120].
– Да он не так уж и похож, – возразил я. – Со спины еще куда ни шло, а передом повернется, и все – обман налицо. Если бы не жест, который я ему и показал, то ты, государь, нипочем бы не ошибся.
– Выходит, и ты опасный, – невозмутимо приклеил он аналогичный ярлык и к моей скромной персоне. Я не нашелся чем ответить, но он и не ждал, чтоб я откликнулся, сразу добавив: – Потому вдвойне хорошо, что ты на моей стороне. – И завершил речь косвенным признанием своего проигрыша: – А Чемоданова я, пожалуй, оставлю. Коль уж и меня вокруг пальца обвели, то Ваньке и подавно с тобой не управиться.
Вот только завершилась его программа пребывания у нас в полку не совсем так, как мне хотелось бы. Оказывается, свое обещание насчет царевича он собирался выполнить иначе, чем мне представлялось. Забыл я, что легко достигнутое согласие не заслуживает доверия. Не Федор оставался в лагере, а меня Борис Федорович забирал из него. Так что к вечеру мы с царевичем оба засобирались в дорогу.
Лишь одно он позволил своему сыну, если сравнивать с недавним прошлым: ехать не в царской карете, а верхом на коне, благо что шли на грунях[121] – по проселочной дороге настоящей рысью не припустишь, да и царский поезд не давал разогнаться.
Зато меня Борис Федорович усадил рядом с собой, удалив всех прочих и пояснив причину. Дескать, пока мы не попали в Кремль, есть время спокойно потолковать кой о чем. Однако, приметив, что я сижу возле него с обиженно-отрешенным видом, и сразу догадавшись о причине, к делу не перешел, а начал неожиданно, вспомнив вчерашнее.
– Ну и баньку ты мне о прошлый денек учинил, – пожаловался он. – Давно так-то не доводилось, чтоб за единый час меня столь разов то в жар, то в хлад кидало. Теперь все припоминаю – лепота, да и токмо, а егда тамо стоял, не до смеха было.
– А коль лепота, что ж ты царевича еще на месячишко не оставил, государь? – хмуро поинтересовался я.
– А на кой? – делано простодушно удивился Годунов. – Сам же сказывал, что он всему обучился и все постиг.
– Хороший воевода должен не только сабелькой махать да из пищали метко стрелять. У него главная задача в том, чтобы руководить боем и выигрывать его, причем не числом, а умением. А для этого он должен выучиться организации взаимодействия между пехотой, конницей и артиллерией, умело использовать складки местности и проводить ее рекогносцировку, потому что воеводе такое умение может принести куда больше пользы, нежели храбрость…
Говорил я долго – Годунов, усмехаясь, внимательно слушал и ни разу не перебил, но лучше бы встрял. Кривая улыбка явно свидетельствовала, что решение его твердое и отменять его он не станет. Да и поздно уже – давно в пути.
– Как раз на следующей седмице должны были подвезти первые пушки, – закончил я. – Вот бы и опробовал царевич способы взаимодействия.
– А коль ствол разорвет, егда он рядышком стояти будет? – возразил Годунов. – Такое сплошь и рядом случается, уж ты мне поверь.
– Конь не затоптал, саблей не зарубили, из пищали не застрелили, – загибал я пальцы, – так почему его обязательно из пушки разорвать должно?
– А потому, – пояснил Годунов, – что те, коих ты перечел, живые. Понятное дело, коль Федор мой рядом, то они остерегались. Пушка же – железяка бесчувственная, потому ей все едино, кто там близ нее встал – холоп ли, купец, ратник простой али воевода. Ка-ак бабахнет и все. Нет уж. Пущай при мне побудет. Да и соскучился я по нем.
– Так то поправимо. Мог бы и сам подольше погостить, – заметил я.
– Мог бы, – кивнул Борис Федорович. – Токмо скучаю не я один – и матушка-царица его заждалась, все глазоньки на дорожку проглядела, да и сестрица родная, Ксения Борисовна, тоже в печали превеликой, что ни вечер, так из очей слезы капают.
Я недоверчиво усмехнулся. Про них можно было бы и не говорить. Верю, конечно, что им немного взгрустнулось, и они будут рады увидеть Федора, но уж не в таких масштабах, а то ишь – одна глазоньки проглядела, другая рыдает каждый день… Ну не верю я в такое бурное проявление чувств из-за таких малых пустяков.
– Не веришь, – догадался Годунов, – а напрасно. Ей-ей, не лгу – уж и не помню вечера, егда у моей Ксении Борисовны слезы не лились. Прямо тебе река-Москва, да и только.
Судя по тону, Борис Федорович и впрямь не лгал.
