Крест и полумесяц (СИ) - Руслан Ряфатевич Агишев
Словом, они ударили по рукам. Теперь одной проблемой у Рината стало меньше. Нужно было приступать к решению следующей — хан Джавад. Этот неугомонный недорезанный оппозиционер и не думал сидеть сложа руки, развив просто удивительно бурную активность. Его эмиссары буквально наводнили Кавказ. Разодетые в дорогие одежды, накинутые поверх начищенных кольчуг и доспехов, они важно ездили по аулам и рассказывали о милостивом и щедром господине — хане Джаваде, который хочет установить на землях горцев старинные обычаи и традиции. Жить по законам предков, призывали эмиссары. За праздничными столами они поднимали кубки за здоровье храбрейшего из храбрейших, хана Джавада. Хвалились богато украшенным оружием перед теми, у кого не было и простенького пистолета или дедовского ружья. Показывали красиво вышитые рубахи и шептали про жадных до удовольствий невольниц, ждущих их дома. У юношей, что еще не был ни в одном набеге, загорались глаза жаждой приключений, наживы и похоти. Разве мужское сердце не забьется сильнее при виде смертоносной красоты булатного клинка, скупых украшений старинного пистолета? Еще как забьется. Так стучать начнет, что может из груди выскочить.
Эти же посланцы хана Джавада распространяли и слухи об имаме Шамиле.Разное говорили, плохое и очень плохое, презрительное и оскорбительное. Как говориться, что-нибудь и прилипнет. Рассказывали о сговоре имама с русскими, о его предательстве своей веры и принятии им православия, о его трусости, о его гибели, в конец концов. В одно люди верили, в другое не верили, в третье плевались. Однако слухи ширились, бежали впереди них к следующему селению, затем к следующему.
Первые результаты «хорошей» работы вездесущего хана Джавада, Ринат почувствовал на своей шкуре уже на второй день пути. Его, имама Шамиля, попытался ограбить какой-то полуголый грязный горец, спустившийся на дорогу прямо со скалы. Чумазый, пропахший дымом костра и жира, он неожиданно спрыгнул перед конем Рината и направил на него здоровенный карамультук. Дуло у древнего ружья было такого калибра, что в него запросто можно было два пальца засунуть. Это же за тридцать миллиметров! У некоторых немецких танков в 1941-ом году калибр орудий равнялся лишь 20 мм., а здесь 30 мм.
— Стой, кяфир! Отдавай все, — на ломанном русском языке прорычал он, потрясая ружьем. — Ружье, саблю, кинжал, пистолет, — перечислял он, жадным взглядом высматривая каждый новый предмет. — Еще есть что? Кошелек давай. Черкеску снимай! Сапоги тоже.
Тут было совсем не до смеха. В ружье горца было, наверное, столько свинцового дроба, что выстрели он, всадника вместе с лошадью просто смело бы с дороги. Ведь некоторое имуществом можно было снять и с бездыханного тела.
С вздохом Ринат снял с плеча ружье и осторожно подал ему. Тут его взгляд остановился на ружье горца, точнее его курковой части. Бог мой! Ружье же фитильное было! А кончик фитиля не тлел, в чем сложно было ошибиться. Характерный запах сгорающего пороха сразу же ощущался. Получается, его пугали. На понт брали, как распоследнего штафирку[1] и олуха!
Протягивая свое ружье прикладом вперед, Ринат вдруг резко дернул его вперед. Сильный удар окованной металлом частью приклада чуть челюсть не свернул незадачливому грабителю. Хорошо, он еще немного придержал ружье. А то бы точно пробил голову.
От удара горец сразу же свалился с ног. Тут же, промычав что-то воинственное,попытался встать. Глаза в кучку. Ноги дрожат. Удалось лишь сесть, а не встать.
— Кто ты такой, мил человек? — Ринат слез с коня и присел рядом с неудавшимся грабителем. — Какого рода? Разве не слышал, что имам Шамиль запретил горцам в набеги на русские земли ходить?
Тот несколько минут шипел что-то невразумительное. Глазами вертел. Пытался до своего ружья дотянуться, да все без толку.
— Нет больше нашего имама. Прибрал его Аллах к себе, — наконец, заговорил горец. — Теперь любой может в набег пойти. А ты сам кто такой?
Ринат ответил не сразу. Не каждый день о своей гибели узнаешь. Прислушался к себе. Может он умер, но еще не знает об этом. После с чувством громко рассмеялся в лицо грабителю.
— Ложь. Посмотри на меня! — он внезапно перешел на чеченский и щедро добавил в свой голос металла. — Говоришь о моей смерти, несчастный? Разуй свои глаза! — во взгляде горца появилось недоумение, тут же сменившееся страхом. — Во имя Аллаха, Милостевого и Милосердного! Хвала Аллаху, Господу Миров, Милостевому и Милосердному… — Ринат начал громко читать открывающую Коран суру «Аль-Фатиха», не растягивая, а четко чеканя каждое слово. — Ты, жалкий червяк, что творишь⁈ Я вам какой наказ оставлял⁈ Людей грабить? Может убивать⁈ Может Господь наш тебе такое повелел⁈
До грабителя начало доходить, на кого он посмел напасть. Он поднял руку на самого имама Шамиля, избранника Аллаха! Он оскорбил его своим неверием!Заскулив, стал отползать назад. Лишь бы только не встречаться со пронизывающим взглядом имама.
Признаться, на Рината что-то сильно накатило. Наверное сказалась безумная обстановка последних дней, когда он носился, как белка в колесе, пытаясь разобраться с десятком проблем одновременно. Его аж трясти начало от возмущения и ярости. Он, понимаешь, пашет, как раб на галерах (привет, ВВП). Жилы рвет, чтобы мир на Кавказ принести, чтобы детей и женщин как скот не продавали, чтобы они резать друг друга перестали.
До боли возмутило. Ведь этот оборванец, не один такой, решивший снова выйти на большую дорогу. Получается, все его прошлые усилия напрасны? Значит, снова будет литься кровь, вновь смуглые будут резать светловолосых? А для чего? Чтобы опять кто-то барыш с этого имел⁈ У Рината от этих мыслей в глаза потемнело. Так захотелось по скулящей роже грабителя врезать, что сил просто никаких не было сопротивляться. С трудом себя пересилил.
— Вставай. Свое барахло собирай, домой поедем, — тяжело выдыхая воздух, проговорил Ринат, пиная лежавшего. — Вставай, вставай, не скули. Вон в том курджуме[2] у меня запасная одежда. Себе возьми.
Не верящими глазами горец вытаскивал из мешка поношенные, но еще крепкие штаны, теплую шерстяную рубаху, пару стоптанных сапог. Быстро сорвав свое рванье, он переоделся и тут же рухнул на колени. Срывая голос, загнусил.
— Господин, господин, за что мне все это? Я ведь хотел ограбить тебя и убить. Я плохой мусульманин. Пророка поминаю лишь тогда, когда мне совсем худо. Да, меня резать нужно, как паршивую овцу! — катался в пыли горец. — Ибрагим плохой! Святого человека хотел убить! Плохой! Возьми нож, господин! Возьми! — он вытащил откуда-то остро заточенный кусок металла с обмотанной тканью рукоятью и протянул Ринату. — Возьми, господин! Режь Ибрагиму шею! — задрал подбородок к небу так, что обнажился грязный кадык на шее.
Медленно подойдя к нему, Ринат начал его поднимать. На него он уже не злился. Ярость, словно морская волна, накатила и схлынула, оставив после себя лишь опустошенность. Что было срываться на этого бедолагу? Он не враг ему. Он симптом той болезни, что поразила этот чертов мир. Бороться нужно не с этим доведенным до нищеты голодранцем, а с причиной всего этого. Корень зла нужно победить.
— Поднимайся… Как там тебя? Ибрагим? Вставай, Ибрагим! — несколько раз настойчиво позвал он валявшегося на земле горца. — Нас ждут серьезные и угодную Аллаху дела. Ты мне нужен. Ты нужен Господу.
Неподвижное тело горца дрогнуло. Через мгновение тот поднялся и повернулся к нему. Боже мой, что было с его лицом и глазами. Можно ли было описать словами то робкое дуновение надежды, которое исходило от него? Очень и очень сложно. Он смотрел так, словно перед ним открылись врата в Рай и его зовут
